Ведьмы из Броккенбурга. Барби 2
Шрифт:
Там, где мудрая ведьма, успевшая заработать от жизни дюжину-другую шрамов, остановится, подумает, придержит коней, ее юная товарка, одержимая жаждой крови и необходимостью доказывать всему миру, бросится вперед, размахивая ножами. И наверняка успеет распороть не один живот, прежде чем рухнет с размозженной мушкетной пулей головой.
«Сестрички» готовились к войне. Наверняка не одну неделю. Готовились к своей первой взрослой резне, как юная девица готовится к первому свиданию, с затаенным дыханием, одалживая у подруг кольца, покупая на последние гроши духи и придирчиво штопая штанишки. Они не отвернут назад,
Барбаросса тоскливо зарычала, мечась по улице. Но несмотря на этот рык она ощущала себя не охотящейся львицей, как прежде, а беспомощной подстреленной гиеной с засевшей в животе пулей.
Молодые и алчные суки, привыкшие полагаться на свою дерзость, часто не знают многих охотничьих приемов и традиций Броккенбурга. Она наверняка смогла бы разделаться с «сестричками» — если бы игра велась по привычным ей правилам, сводясь к планомерному выслеживанию и безжалостному истреблению. О, в эти игры она превосходно умела играть! Вот только… Вот только эти херососки сумели навязать ей свои правила игры, мрачно подумала Барбаросса. Заманили за стол с картами в руках, обещая партию в старый добрый «валлахен», сами же уселись играть в «карноффель», мало того, у каждой суки из рукава уже выглядывал Дьявол в обличье семерки …
Они заставили ее плясать под свою музыку. Превратили хладнокровную безжалостную охоту, в которой она мнила себя опытной сукой, в короткую безжалостную схватку, где у нее уже не будет козырей. Самый хладнокровный и опытный охотник бессилен, если угодит в засаду, лишившись своего главного преимущества.
Она же лишилась всех своих преимуществ.
Нет больше Лжеца, хитрого выблядка, служившего ей голосом разума.
Нет Котейшества, легкомысленной, но мудрой не по годам ведьмы, обожающей театр и тянучки, в руках которой сосредоточены немалые силы Ада.
Нет помощи ковена — не после того, что она натворила за сегодняшний день, закончив его сожженным дровяным сараем.
Нет наставницы Панди — давно изгнила на заднем дворе чужого дома, не удостоившись даже могильной плиты.
Нет даже собственных кулаков, служивших долгие годы ей защитницами.
Ни хера нет, кроме обжигающей тоски, запертой в груди, да осторожного шевеления голодного Цинтанаккара в правом подреберье.
Барбаросса в который раз взглянула на вырезанную ножом надпись, будто та, повинуясь хрен знает каким чарам, могла вдруг изменить свои черты. Будто угловатые, резко очерченные буквы могут сгладится, образовав какую-нибудь другую надпись,
«Ты такая душка, сестрица Барби! Давай дружить! Любишь баварский крем?»
Буквы не изменились ни на волос. Смысл, укрывающийся за ним, не обрел ясности.
«Хексенкессель». Кратко и четко, как приговор.
Ты будешь очень глупой девочкой, если отправишься туда, Барби. По правде сказать, ты будешь самой тупой шлюхой в Броккенбурге, а ведь тысячи оторв столетиями кромсали друг друга за право присвоить себе этот титул. Отправившись туда, ты окажешься в их когтях — беззащитной, беспомощной,
Плюнь на гомункула.
Он выскользнул из твоих раздробленных пальцев и укатился прочь. Может, бляди-«сестрицы» в самом деле сварят из него похлебку или смеху ради швырнут вниз со шпиля «Хексенкесселя». Успеет ли Лжец что-нибудь сострить напоследок, прежде чем превратится в липкую розовую кляксу с глазурью из стеклянной крошки?..
Сорок четыре трахнутых демона и развороченный анус архивладыки Белиала!
Это уже не твоя забота, Барби, одернула она сама себя. Твои заботы кончились, милочка. Отправляйся в какой-нибудь унтерштадский трактир и надерись там до смерти, вот и все, что ты можешь сделать. Залейся по самое горло, чтобы не чувствовать боли и ужаса — может, даже не придешь в рассудок через три часа, когда Цинтанаккар потащит твое извивающееся агонизирующее тело в дом на Репейниковой улице…
Подумай, прошептала ночь, прижимаясь к ней тяжелой и липкой тенью, точно старым мокрым плащом, три часа — немалый срок для суки, которая прожила на свете семнадцать лет, чтобы вспомнить все подвиги и прегрешения. Потом будет смерть. Не лучшая из возможных, не такая, как ты себе воображала — на рассветной синеве, с пальцами, коченеющими на гарде рапиры, с хрипом врага, скорчившегося у твоих ног… Смерть будет болезненная, паскудная и глупая. Но ты, по крайней мере, не покроешь себя позором, не превратишься в мертвое чудовище, которое терзают на потеху толпе. Просто исчезнешь — как исчезают все затянувшиеся кошмары, потерявшие смысл существования — как исчезла Панди.
«Батальерки» будут разыскивать тебя еще пару недель, а после сложат наспех сляпанную легенду о том, что ты погибла где-то в ночных переулках с ножом в руках, сделавшись жертвой своего алчного нрава, с которым так и не смогла совладать. Не тянет на хороший миннезанг, но какое-то время броккенбургские ветра еще будут трепать твое имя. Ну а Котти… Должно быть, еще долгое время она будет утешать себя мыслью о том, что сестрица Барби не погибла, а попросту сбежала из Броккенбурга. Вернулась в свой Кверфурт, чертов медвежий угол, смердящий углем и дрянным пойлом. Единожды в жизни проявила не свойственное ей обычно благоразумие…
Впрочем, она не будет истязать себя такими мыслями слишком долго. В Броккенбурге год — это целая эпоха, за которую может смениться все вокруг. За год мокрощелки превращаются в мудрых ведьм, обеты и любовные клятвы теряют силу, многие вещи становятся иными и обретают новые смыслы. Наверняка уже через полгода у нее будет новая подруга — куда более подходящая ей, благоразумная, предупредительная, соображающая в адских науках и в театре, спокойная, с изысканным вкусом и безупречно одетая, может даже, умеющая сносно танцевать…
Барбаросса яростной тенью метнулась наперерез спешащему по улице прохожему. Это была ведьма в поношенном бархатном колете, в шапочке с пучком перьев и тростью, внутри которой наверняка укрывалась неказистая тонкая шпажонка. Как бы то ни было, увидев чудовище с лицом, на котором словно демоны упражнялись в скорняжьем ремесле, она даже не попыталась схватиться за оружие, лишь вжалась в стену, беспомощно выставив перед собой ладони.
— Время! — рявкнула ей в лицо Барбаросса, — Который час?