Ведьмы из Броккенбурга. Барби 2
Шрифт:
Впрочем, одними только запасами Котейшества ее арсенал не исчерпывался.
Она машинально положила руку на обтянутый рогожей сверток, который она оставила лежать в густой тени у стены. Этот сверток она вынула из надежного тайника в Малом Замке, мельком проверив и убедившись в том, что его содержимое ничуть не пострадало. Это тоже был инструмент для общения с демонами, но не из арсенала Котейшества, а из ее собственного. Массивный, увесистый, он, в отличие от хрупких инструментов Котти, внушал ей уверенность, хотя едва ли был сейчас полезен — не против такого существа, которого она собиралась вызвать на разговор…
Она
— Это мел? Ты решила чертить пентаграмму мелом?
Барбаросса не ответила. Стоя посреди дровяного сарая с мелом в руках, она прикидывала, как проложить основные линии и уже это требовало серьезного напряжения мыслительных сил.
— Барби…
Иди нахер, подумала она. Небольшое искажение, незаметное глазу, может привести к тому, что адские энергии потекут по защитным контурам неравномерно, а это быстро вызовет перегрев, от которого пол под ее ногами запросто может полыхнуть. И хорошо еще, если не полыхнет она сама, превратившись в мечущийся по сараю живой факел…
— Барби! — гомункул зло и нетерпеливо ударил ручонкой по стеклу, — Черт возьми, твой папаша не учил тебя, что это невежливо — молчать, когда с тобой разговаривают?
Нет, подумала она. Не учил.
Если отец и успел ее чему-нибудь научить за то время, что не был смертельно пьян, так это первому правилу углежога. Не велика заслуга, тем более, чем в Кверфурте оно известно всякому босоногому ребенку, начиная с четырех лет.
Никогда нельзя заглядывать в угольную яму, когда там полыхает огонь. На поверхности жар может казаться небольшим, да и дыма может быть немного, но если яма заложена на совесть, там, внутри, десятки центнеров полыхающего дерева, медленно превращающегося в уголь под воздействием ужасного жара. Стоит заглянуть в яму, как этот жар в миг оближет тебя с головы до ног, сорвав мясо с твоих костей и превратив в трещащую на краю шкварку…
Нельзя заглядывать в уже заложенную угольную яму, пока пламя полностью не прогорит. Мудрый совет. Небесполезный в Кверфурте, но здесь, кажется, от него было немного толку. Никаким другим наукам или правилам этикета отец ее обучить не успел.
— Чего тебе, Лжец?
— Ты ведь не собираешься чертить эту херню мелом? А если собираешься, значит, я серьезно недооценивал тебя — ты еще глупее, чем выглядишь. Мел сгодится для существ из низшего адского сословия, никчемных духов и демонических отродий. Если ты вздумаешь использовать мел для призыва монсеньора Цинтанаккара, то лишь рассердишь его — и кто знает, чем тебе это отольется…
Дьявол! Мел! Она забыла! Забыла!
Для тварей, занимающих высокое место в адской иерархии, не годится ни мел, ни чернила, ни даже хорошая тушь, смешанная с жабьим пеплом. Такие обыкновенно уважают только кровь. Использовать презренный мел означает унизить их еще до того, как они вступят в контакт с призывателем.
Блестяще, Барби. Твоя карьера в демонологии началась с грубейшей ошибки. Даже будь Цинтанаккар обычным демоном низшего сословия, за такой фокус он, пожалуй, разметал бы твои кишки по всему дровяному сараю, украсив его интерьер со свойственной его роду изобретательностью.
— Тебе-то откуда знать, слизь в банке? — огрызнулась она, бросая никчемный мелок, — Или сам великий заклинатель демонов?
Лжец фыркнул.
— На фоне тебя немудрено быть демонологом, Барби, ты делаешь ошибки, которых постыдилась бы даже безмозглая школярка.
— Тогда сам вылезай из банки и черти!
— Смею напомнить, мы спасаем
— Значит, вернешься на свой блядский кофейный столик! До конца жизни слушать старика фон Лееба о том, как он пялил сиамских мальчишек!
— Черт, просто раздобудь стакан нормальной крови!
Изрыгая ругательства, вспоминая всех своих предков по матери, Барбаросса бросилась к эйсшранку, замаскированного грудами лежалого хвороста в углу сарая. Хворост был колючий, как тысяча дьявольских когтей, она сама нарочно выбирала самую шипастую акацию, чтобы отбить у сестер-батальерок охоту лазить в дальний угол, и чертовски в этом преуспела, шипы акации врезались в тело не хуже, чем рапира в руке Каррион.
Эйсшранк был основательный, размером с хороший матросский рундук, куда больше сундучка Котейшества в Малом Замке. Не удержавшись, Барбаросса погладила рукой его холодный полированный металлический бок нежно-голубого цвета. Шесть гульденов, вспомнила она. Котейшество выложила за этот здоровый шкаф, похожий на железную деву, шесть полновесных саксонских гульденов. Все деньги, что она скопила за год, давая уроки прочим ведьмам, не столь сведущим в адских искусствах, зачаровывая грошовые амулеты для шлюх из Унтерштадта и прислуживая мелким адским владыкам. Чертовски солидная сумма для «тройки», на которую рыжая сука Гаста непременно наложила бы лапу, кабы могла…
Эйсшранк был отменный, тут ничего не скажешь. Лучший из всех, что можно раздобыть в Броккенбурге за звонкую монету. Не натужно гудящий жестяной шкаф, что можно купить за гульден, не дряхлая развалина, пышущая холодом так, что все предметы вокруг покрываются изморозью. Демоны, снующие внутри него, принадлежали к семейству его величества Бош, адского герцога, о чем свидетельствовал шильдик на его боку. «Бош» — это тебе не безымянный адский владыка, изъясняющийся лишь на непонятных человеческому уху птичьих диалектах, «Бош» — это солидное предприятие, обещающее долговечность и надежность. Не лишняя штука, когда имеешь дело с адскими чарами.
Барбаросса распахнула эйсшранк, потянув за хитро устроенную ручку, напоминающую арбалетную скобу. Большой шкаф распахнулся, окатив ее холодом, таким ядреным, что сами собой лязгнули зубы, а нос беспокойно заныл. Внутри царила даже не прохлада, а самый настоящий холод вроде того, что заглядывает в Броккенбург лишь на излете января. Трудолюбивые демоны, заточенные в полых стенках шкафа, с умопомрачительной скоростью, недоступной даже графским рысакам, сновали в полых стенках шкафа, отчего внутри эйсшранка всегда царил мороз. Барбаросса даже не пыталась уразуметь, как это выходит — да и чего пытаться раскусить все тайны Ада, все равно их там бесконечное количество…
Эйсшранк не был пуст. Но Котейшество хранила там не пломбир, как в роскошных забегаловках Эйзенкрейса, и не сельтерскую воду с сиропом. Она хранила там материалы своей работы. Той, о которой было позволено знать лишь ей, сестрице Барби. Той, что обеспечила ее странным по меркам Броккенбурга прозвищем. Той, благодаря которой Малый Замок и окрестные районы Миттельштадта кишел чертовыми катцендраугами…
Мертвые кошачьи тела, посеребренные инеем, казались бездушными и тяжелыми, точно деревянные чурки, которые отец раскладывал штабелями перед тем, как запалить огонь в угольной яме. Слюна в оскаленных пастях сделалась густой и прозрачной, как лак, выпученные в предсмертных муках глаза напоминали сухие ягоды, вставленные в глазницы. Неестественно вывернутые лапы, так и закоченевшие, переломанные хребты, открытые раны, которым так и не суждено заживиться, выпущенные желтоватые когти, которые, верно, царапали землю до последней секунды…