Век Экклезиаста

Хьюман Дэми

Вот в ком воплотился божий замысел земного счастья, - размышлял Ричи, провожая тонущий в полумраке силуэт брата, пока тот, превратившись в объятую вечерним туманом точку, не растворился в шумных волнах неонового океана. Вот Адам, изначально посвящённый в тайну запретного плода, а посему не принявший искушение из уст обольстителя, вот пляшущий у костра в кругу племени Ливтрасир, избавленный судьбою от созерцания Готтердаммерунга, вот плывущий по Арголидскому заливу Фороней, говорящий с людьми и царями на едином языке. Напрасно только, что из таких Морганов, как и из Ричи, не слепишь мир целиком. Они - лишь случайные недоразумения, не слагаемые, но корректирующие множители, своим существованием приводящие к решению никак не желающее сходиться само по себе уравнение. Родись Ричи в Англии, он, пожалуй, плотно занялся бы изучением данной проблемы и непременно разобрался со сложностью выведения конечного результата, заменив каждое слагаемое, за значением которого, так или иначе, скрывается отдельный

член общества, на равные по объёму и функционалу множимые, тем самым упразднив многокилометровую формулу до короткого школьного примера. Перенеся множимое из совершенного мира бинарных операций на грязный преперационный стол материализма, Ричи обнаружил бы под медицинским скальпелем не убеждённого в своей исключительной духовности филолога, ищущего и, что характерно, находящего воду в пустом стакане, точно знающего, что хотел сказать автор, и, подобно шимпанзе, перебирающего найденный в траве кал; не борца за либеральные ценности, днём агрессирующего против ущемления прав жертв энкопреза, а с приходом ночи выкорчёвывающего из своей груди, как персонаж Винни Джонса, омертвевшие гнилостные патрубки; однако и не актёра визуальных сцен, увековечивающего на стареющей плёнке образы бытовой копоти, залепившей все вентиляционные отдушины повседневности; и не создание неопределённого пола, имеющее случайное сходство с человеком, которое требует у профессоров объяснить ему причину придуманной им же самим ненависти к себе, нет. Големом каббалиста Строубэка, его сшитым, оживлённым и приведённым в движение электрическими токами монстром стал бы юноша в чёрной кожаной кепке, безо всяких сложностей, однако, способный описать принцип стационарности действия Гамильтона и наглядно проквантовать гравитацию в домашней лаборатории, индивид, по вечерам дующий дешёвое пиво с такими же, как он сам, друзьями в переулке, а в порыве романтических веяний читающий наизусть для боевой подруги Петрарку в гангстерском раю. Но выдвинуть свою научную теорию на всеобщее обозрение Ричи не позволяло лицемерие порядка Оккама, стремящегося преобразовать и уравнять всё, кроме самих людей, беспомощно мечущихся между двумя взаимоисключающими принципами - свободой слова и толерантностью - и всё никак не решащих, какому из двух богов приносить жертву.

Выстроенный на крови и поту, отшлифованный, облагороженный цветущими садами и вылизанный до блеска храм мечты рушился на глазах, стоило лишь Ричи на короткое время оставить его стены без присмотра: подворье вмиг забивалось чужими деструктивными мнениями, в тексты величественных литаний вклинивались бегущие строки рекламных блоков, благоухание молитвенных покоев наполнялось смрадом равенства суждений, а жрецы ортодоксальных порядков предавали порицанию всякий выпад со стороны новоявленного мессии против высеченной зубилом в их черепах глупости. У каждого есть право на ошибку, - гласили их древние скрижали, изъеденные тощими виноградными слизнями, - и ни у кого нет права на её предупреждение.

Появление служителей консерватизма, не нуждающихся более в прогрессе, как виделось Ричи из наблюдений за их сезонной миграцией, было вызвано не реакцией на его неустанные попытки заново выстроить свой утопический шалаш, но кривым и барахлящим, безграмотно настроенным вселенским дискурсом, от самого названия которого веяло изначальным хаосом. Проблема, казалось бы, имеет вполне технический характер, но чтобы устранить неполадки в материнской плате бытия, необходимо было уничтожить её как брак и создать из праха новую модель, чего, естественно, никто делать не станет по причине того, что глобальная переустановка системы сотрёт и все имеющиеся на её базе программы, коими являются сами инженеры перезагрузки. Иногда, правда, данный проект пытались воплотить в жизнь книжные великие тираны, межгалактических масштабов тёмные властелины и неподдающиеся описанию чужие боги, посылающие на Землю демонов и физиков-теоретиков, объединённые стремлением указать копошащимся паразитам на самоубийственность их поступков, перерастающих из локального движения в политический строй, а далее - в ниспосланную самим небом истину, не терпящую пререканий, но вымышленным персонажам, к сожалению, не нашлось места по эту сторону целлулоидных врат, а демиург-индус, изначально плетший космическое полотно, оказался не в состоянии оказывать техническую поддержку своего продукта, потому что сам не мог разобраться в базовом коде. Равенство мнений огородило соломенный монастырь поросёнка Строубэка каменным забором без ворот, и, запертый внутри крепости, он наблюдал, как дождь стандартизации стачивает не внешние, но внутренние очертания небоскрёбов, как, влекомый гравитацией неизменности, неспешно, дюйм за дюймом, уходит под землю проседающий фундамент города, как мясо и кости Срединного мира возвращаются в плоть породившего его великана, погружённого в вечные снега Эливагара. Отказавшись покупать у издателя полную версию игрового мира, жители планеты установили её забагованную и обрезанную пиратскую копию, непритворно считая, что выполнили все существующие миссии, на мастерском уровне овладели навыками микроконтроля, и стремиться уже не к чему.

Ночь, семенем лунного света покрывшая Новый Иерусалим, впервые за много

лет позволила Ричи почувствовать себя свободным от обязательств перед самим собой, наградила его загнанный, смирившийся со своей участью разум редким даром судить глобально, а не обособленно. Его не истязали больше вопросы, осталась ли среди нехоженых снежных гор сокрытая зелёная долина, таящая в своём лоне неизведанные чудеса, хранит ли укрощённый стальными пароходами океан ключ к последнему необитаемому острову, полному потерянных кладов, нашёптывает ли ещё ветер внимательному слушателю песни погибших звёзд? Покорно приняв участь песчинки, летящей вместе с бледно-синей точкой в распахнутую пасть блистающей туманностями замкнутой бесконечности, Ричи чьей-то незримой волей был признан достойным прочесть одну из миллиардов страниц единственной имеющей значение книги - книги Общей Судьбы, в которой слова слагаются из планет, астероиды воплощают пунктуацию, а история проходит сквозь неиссякаемо-огромные пласты страниц единым предложением, избавленным от окончательной точки, отягощающей все земные тексты.

Чего стоят попытки его и всех прочих превзойти или, хотя бы, повторить уже написанное на языке фермионов? Какой вес имеют мысли, способные поместиться, не толкаясь, на кончике иглы, выводящей очертания рождённых сингулярностью слов, означающих не предмет или явление, но целые эоны и световые годы? Однако не вкусом горечи обернулось для Ричи снизошедшее к нему откровение, а сладким мёдом, дарующим волю двигаться не только вперёд, но в любую из существующих сторон одновременно. Утолив жажду из утгардского рога, осушив его до дна, чего не удалось сделать северному громовержцу, и подмигнув обедающему собственным хвостом мировому змею, Ричи вновь ощутил под ногами холодную плитку балкона, с которого, как с театральной ложи, открывался чудеснейший вид на мистерии и драмы, трагедии и комедии, круглосуточно транслируемые вечно спящим и вечно бодрствующим городом, укравшим память Вавилона и Гизы, Куэйо и Фив, Рима и Иерихона, городом, растворившим и заключившим в себе скорбные и радостные, но имеющие одинаковый финал, судьбы. И пускай всё будет, как всегда: те же господа и прислуживающие им рабы, те же мелкие лжецы и прикрывающиеся щитом чести лжецы покрупнее, те же младенцы и звездочёты, те же гадалки и врачи в чёрных костюмах и белых масках, те же взывающие к милости прокажённые и заносящие для удара меч короли, те же прикованные к земле жабы и обручённые с небом птицы, и нет ничего нового под солнцем. Ричи знал - придёт новый гений, быть может, через десятилетия, быть может, уже завтра, придёт и посмотрит на мир взглядом чистым и невинным, каким взирал на пятого прокуратора Иудеи безумный философ, придёт и разрубит Гордиев узел, сплетённый удушившими себя с его помощью мудрецами прошлого, придёт и разгадает всемирный заговор давно погребённых пророков, разорвёт оловянные цепи, сковывающие ангельские крылья, предстанет, одинокий, на площади и докажет собравшемуся вокруг него народу, что всякий порядок и закон не дан свыше, а выдуман смертным человеком, и что всякий простор достоин быть исследованным; явится, чтобы придумать концовку для одной из четырёх возможных историй - истории поиска, которую не смог закончить его предшественник Строубэк, явится и освободит от мук Прометея и Сизифа, развяжет сплетённый клубок змей Абраксаса, заставит дракона выплюнуть свой проглоченный хвост и изящным ударом ноги с разворота собьёт с оси злополучную скрипучую карусель общественного порядка, к которой, позабыв о других доступных развлечениях, прилипли бывшие друзья детства. Так и случится однажды - Ричи прочёл это в символах представленной ему книги, каждая страница которой содержала знание, написанное на разных языках, но, - вдруг понял он, - имеющее одинаковый смысл.

Ошеломительный метеор рассёк восставшие в свободном сознании Ричи образы, перечеркнул красным учительским почерком все хлипкие и недостойные помыслы, обильно удобрил космическим маслом проржавевшую пружину, приводящую в движение механизм творения. Зубцы шестерёнок неохотно пошевелились... и застучали, вяло бранясь на диалекте Амонтона и Кулона. Всё прочее отошло на задний план, отправилось на неопределённое время пылиться в кладовку, осталось во внезапно ожившем, взорвавшемся рождественским серпантином прошлом, которое вот-вот перестанет иметь всякое значение. Беременный недоношенным замыслом, Ричи с медицинской осторожностью и шпионской пластикой, будто погружённый в лунатический транс, боясь спугнуть барахтающуюся меж двумя нейронами, как оживший голубь, идею, вошёл в проветренную от дыма комнату, обогнул, точно заговорённый Фетидой, наставленные на него острые мебельные углы, уселся в почтившее его мягкостью и дружелюбием кресло, включил монитор, потянулся к клавиатуре и начал несмелые, но с каждым нажатием клавиш полнящиеся библейским чудом, строки:

"Ричи Строубэк уже который час сидел у белого до остервенения монитора с развернутым на его жидкокристаллической глади вордовским листом формата А4 со шрифтом Times Old Roman двенадцатого размера, тщетно пытаясь выдавить из бездонных клоак сопротивляющегося всякой мыслительной деятельности мозга первое, призванное стать основополагающим, слово...""