Век кино. Дом с дракончиком
Шрифт:
— Человек сильного душевного обаяния, но по сути нервный и слабый. Действительно жертва.
Характеристика покойного Валентина заинтересовала.
— Слаб физически?
— О нет. Гневливый, но отходчивый. Знаете, современные симптомы интеллигента… — Старик подумал, мимолетом прожевав кусочек сыра. — А может, вечные: подвержен порывам и неудачлив в их исполнении. Неудачлив до конца, до трагической своей смерти.
— Какой же порыв увлек его из театра двадцать восьмого ноября? Ссора с постановщиком спектакля?
— Да ну. Скандал был уже следствием, а вывели
— Кто вывел?
— Его враг — «дракончик».
— Расскажите! — Валентин прямо обомлел… значит, Даша не сошла с ума, не выдумывает, не шутит кощунственно…
Они переговаривались тихо-тихо, впрочем, никто на них не обращал внимания: тон за столом задавали музейные дамы, со скорбным умилением воспевающие покойницу; тройка «подозреваемых» помалкивала и попивала. Вдруг Борис поднялся и вышел, должно быть, к Даше.
— Где-то в четвертом часу, в перерыве между репетициями, мы на сцене обсуждали детали с Алешей и режиссером. Из кулис позвали: «Алексей Васильевич, к телефону!» Он вернулся скоро… какой-то другой, словно чем-то пораженный до предела, до неистовства. Я-то сразу почувствовал, я-то его знал, а постановщик — не наш, приглашен со стороны на «Бешеные деньги» — высказался, как нарочно… грим, мол, вульгарен и т. д. Алеша так и взвился, слово за слово. Поорали, покуда Гаврила, режиссер то есть, не взял себя в руки, отдаю должное. Говорит: «До полшестого вы свободны, давайте остынем, я пока второй акт прогоню». — Костюмер принял «Абсолют» и проглотил кусок ветчины. — Но Алеша не остыл, отнюдь. В половине шестого является на сцену…
— А где до этого был?
— У себя в закутке, в гримерной.
— Театр не покидал?
Старик подумал.
— Нет. Когда он на сцене заявил, что в такой оскорбительной обстановке работать больше не будет, я за ним поспешил в гардеробную, уговаривал: «Ну что ты, из-за пустяков…» А гардеробщик наш, Степаныч, говорит: «Алексей Васильевич, у вас на куртке утром вешалка оборвалась». Значит, не выходил. — Старик вытер ладонью слезящиеся глаза. — Больше я его не видел.
— Но Гаврила его не оскорбил?
— По-честному, нет. Обстановка была обычная, стервозная, но средней ядовитости, как я называю. Нет, нет, другое вывело Алешу из себя. «Я безумно боюсь, — вдруг заявляет. — Безумно». Я сам испугался, хотя из пуганых, чего ни испытал, но… такая обреченность в глазах, в голосе, такая мука. «Чего ты боишься, кого?..» Пошутил было: «Гаврилу, что ль?» — «У меня есть враг. Он вдруг рассмеялся, нехороший смех, неестественный. — Дракончик! Мне с ним не справиться». Я, конечно, обомлел, а он повторил трезво, без истерики: «Не справиться». Уверен, Алеша знал: приближается смерть, но… он был человек слабый. И от всякой помощи отказался.
— Почему же он, чувствуя гибель, не назвал имени своего врага, ну, хотя бы вам, на всякий случай?
— Ума не приложу.
— Не хотел выдавать близкого человека? — Валентин помолчал. — Кого-то из сестер?
— Смелое предположение. Жутковатое.
— Обо всем этом вы рассказали следователю?
— Естественно. И потом звонил, осведомлялся —
— Подошла.
— А Мариночка? — Костюмер взглянул слезно-скорбно. — Упокой, Господь, ее душу. — Выпил. — Извините, я поем, голова кружится. — И со старческой жадностью принялся жевать осетрину.
«Старик голодный, — дошло до Валентина, — проклятая бедность!» Он навалил на тарелку соседа изысканных закусок и закурил. — А вы тогда в театре остались?
— Меня проверяете? Правильно. Почти до девяти с репетицией задержались. Сигаретку не дадите?
— Да пожалуйста, берите пачку, у меня тут запас.
Вспомнилось, как он шарил в сумке и нашел удавку из собственного шарфа. Да уж, дракончик! Неужели мне с ним не справиться?
— Ишь, американские, крепкие.
— Никита Всеволодович, — заговорил Валентин уж совсем тихо, благо старик не глух, — ведь Серж в вашем театре работал? Что вы можете о нем сказать?
— Мы почти не общались, он у нас был звезда, прима. С гонором, но кажется, не злой человек. Не вынес конкуренции.
— То есть?
— Соперник в театр пришел, также претендующий на первые роли… Однако молодой. Сергей Александрович поинтриговал по-тихому и уступил сцену.
— Поинтриговал?
— По слухам, доносик сочинил, в устной форме. Коллектив, знаете, клоака.
— Он много лет был влюблен в Марину.
— Этой стороны жизни Алеша в общении со мной не касался. Темперамента ему было не занимать, и если они дружить продолжали, то… по меньшей мере, жену и приятеля он не подозревал.
— Не подозревал до двадцать восьмого ноября, пока ему кто-то не донес. По телефончику, а?
— Может быть, может быть.
Валентин задумался. Дракончик, с которым не справиться. Кто ж это такой? Он посмотрел (через стол наискосок) на «подозреваемых» — замкнутые «траурные» лица. Люди азартные, рисковые, ведут большую игру. Двести тысяч долларов — откуда, черт подери, такие деньги?! И почему Марину в бреду волновал курс доллара? А что, если — явилась фантастическая мысль — Марк Казанский этот капиталец до Эквадора не довез, Боря его грабанул? Да ну, неблагородные, мелкие чувства тебя теребят (они вдвоем там!..), у мальчишки кишка тонка, хотя юноша он серьезный, ученый, спортивный. Однако сообщение Казанского по факсу сдержанно-деловое, без паники. А главное — Алеша не имел никакого отношения к фирме… Сказано же тебе: не в деньгах тут дело, а в чувствах; «враг» — бешеная ревность, состояние аффекта.
Валентин встал, вышел в прихожую. Голос юного «поклонника» из-за Дашиной двери: «Черт с ней, с сессией! Вообще с институтом! Завтра же уедем, хочешь? Вдвоем. Хочешь, девочка моя?.. Отлично, я счастлив!»
Валентин постучался. Студент на пороге, взгляд тяжелый, угрюмый.
— Что надо?
— Даша! — позвал Валентин; студент нехотя посторонился: она лежит на кровати, огненноволосая, вся в черном. — Марина в бреду произносила цифры: три тысячи девяносто пять. У нее были в больнице при себе доллары?