Век перевода. Выпуск первый (2005)

Витковский Евгений Владимирович

МЕЛАНХОЛИЯ В ОДИНОЧЕСТВЕ

Когда одна я, дом и не живет. Чужие существа глядят с портретов. Здесь книги, мной оставленные где-то… Гвоздики вянут, сохнет бутерброд. Тоска. Шумит хозяйская родня. И остается лишь в кино податься. — С Эллен мне было так легко общаться… Она помолвлена, и ей не до меня. …Год пролетел, как не было его, оставив от меня лишь оболочку. Врач скажет: нервы, ужин в одиночку… Живут же как-то люди, ничего. Мне снится иногда: сирень цветет. Порою вижу сон такой банальный, чтобы проснуться в комнате опальной (почуяв: холод с улицы идет) и

вместо нежных веток голубых срывать листы календаря сухие, сворачивать тоски своей стихию и прятать узы летних снов своих. Всё так же мерзнет под моим окном сирени куст, темнеет снег на грядках. Дымится печь. И требует порядка и новых светлых стен хозяйский дом. Мой близкий друг уехал от меня. И птичка улетела в непогоду. И буря гнет свое день ото дня. Лишь я сижу и жду весны прихода.

ПОЗДНИМИ НОЧАМИ

Притихли все дома во всех кварталах, таверны спят и танцевальный зал. Всё смолкло — вплоть до песенки усталой, что уличный мальчишка напевал. Машины спят, заводы опустели. И грезят дети счастьем и весной. Супруги возвращаются домой, на шторах пляшут их худые тени. Автобус, грохоча, ночной асфальт утюжит. Бродяга на скамье простужено храпит. И слепо пес чужой вдоль подворотен кружит, оплакивая тех, кем брошен и забыт. Как черное рванье, нависла ночь земная. В своих кроватях те, кто там и должен быть. Луне самой давно пора глаза закрыть. Лишь те, кто болен, бодрствуют, стеная. Так тихо, словно в мире горя нет. И о борьбе за хлеб дневная песня спета. — Лишь смерть свое продолжит дело где-то. Об этом мы узнаем из газет…

Владимир Глозман^{11}

Иегуда Галеви (до 1075 — после 1141)

***

Рвется сердце мое на Восток — На крайнем Западе я. Ни вкусной едою Уже не могу наслаждаться, Ни бремя долгов и забот Не могу нести я, когда Потомки Исава в Сионе, А я в сетях Исмаила. Ничем уж не манят меня Щедроты испанского края: Дороже всего мне — взглянуть На руины сожженного храма.

ИММАНУЭЛЬ РИМСКИЙ (МАНОЭЛЛО ДЖУДЕО) (1261?
– 1532?)

***

Корона всех времен с вершин слетела — Звезда зари покинула чертог. Цветы засохли, урожай убог — Земля лохмотья траура надела. Померкли небеса, весь мир скорбит; Сиянья месяц сроком смерти стал, И стонами его заполонит Звезда зари, покинув пьедестал. Звезда зари! Теперь я смерть хвалю С тобою в паре — и ее люблю: Чудесна смерть, хоть и тебе не пара, Твоих достоинств ей не умалить. А сладостью твоею напоить — Смерть станет слаще меда и нектара.

ЭФРАИМ ЛУЦАТТО (1121–1192)

***

Влюбленная красавица-девица Пришла к врачу, лекарство попросила: Мол, столько дней душа ее томится, И днем и ночью давит с новой силой. Едва девица пред врачом предстала, Проверил — нет ли у больной горячки. Тут у него вдруг сердце воспылало, Проснулись чувства, точно после спячки. От изумленья онемел мужчина, Тогда девица вновь заговорила: «Неужто, врач, болезнь неизлечима?» А он в ответ: «Не бойся, о девица, Ты лучше б рану мне теперь

зашила. Не врач я, самому пора лечиться».

ШАУЛЬ ЧЕРНЯХОВСКИЙ (1875–1943)

***

Смотри, о земля, какими мы мотами были! В лоне твоем благодатном мы прятали зерна, не более… Жемчужинки полбы, тяжелые зерна пшеницы, Ячмень золотой, чьи колосья пугливей лисицы. Смотри же, земля, какими мы мотами были: Цветы — из свежайших, из лучших — мы в землю зарыли, Лишь солнце их первым своим поцелуем коснулось (Красу свою прячет бутон, чаша едва распахнулась) — Зарыли. И полдень не знал их наивной печали, И вкуса росы их ростки в полусне не узнали. Бери наших лучших, влюбленных в мечту сыновей: Сердца их и руки чисты. Но стать им грязью твоей. Их дни были нитями в ткани чистейших надежд. И нет им замены. Ты, может, видала? Где? Укрой их, земля. Да взойдет их росток в срок! Врата величья и силы, народа священный исток! Мы тайной их смерти величье себе возвратили… Смотри, о земля, какими мы мотами были!

ДАВИД ФОГЕЛЬ (1891–1944)

***

В сутолоке дневной Идет сквозь ревущую улицу Очень пугливая курица В городе милом и дальнем. А где-то поближе к вечеру Пронесутся два ряда каштанов В направлении тишины: Их речи залиты ночью. Мы с тобою тихо ступаем По луною шитым коврам, Уже мы успели скинуть Лохмотья тяжелого дня. А когда потаенный возница На ночь замахнется кнутом, Мы с тобой налакаемся вдоволь Белизны промелькнувшего детства.

***

Белым квадратом зуба вонзись в мой палец, чтобы красной залился кровью. Черным глазом — о нежной ночи душа! — проникни в меня: веселись там, пляши, как темнеющий лес в бледной ночи. Или как черная птица в темно-синем пространстве. И едва затрепещет рассвет — упаду пред тобой на колени и пред самим собой — ты впечатана в жизнь мою.

АВРААМ ШЛИОНСКИЙ (1900–1973)

ДРУГ ДРУГА

Поколение, умевшее речи толкать, не успевавшее слушать, разобралось во всем, а взлететь не сумело. Вот оно, пред тобой, на сей раз — в лохмотьях, слушающее тишину внимательно, как никогда прежде. Как вдруг за ночь одну ворота распахнулись. Эй ты, робко ждущий за дверью, жаждущий слов моих, как прежде ты искал того, кто слушать готов. Ты знаешь, ты видишь, не я постучался в дверь, не я тебя звал — мы сегодня позвали друг друга.

ЛЕА ГОЛЬДБЕРГ (1911–1970)

СОНЕТ

Красивый, древний гимн, который как-то Осенним вечером пропел ты мне, Когда трудился дождь в моем окне И в песнь мою врывался гром бестактно, — Глубокий звук его — органный звук; Мотив был легок для запоминанья, Чужой язык, нездешнее сиянье И воспаленный, в алых маках, луг. Стучало его сердце — за дождем, За каплями измученным окном, За много миль от темного заката, В сиянье, где пропал его ответ, И в тяжести упитанного сада… Была ли я в той песне — или нет?