Вексель Судьбы. Книга 1
Шрифт:
Впрочем, для подобных казусов в нынешней Великогермании имеется замечательная формула: «У нас фюрер лично решает, кто в Рейхе еврей, а кто — нет». Жаль, что фюрер равнодушен к антиквариату, иначе я имел бы возможность завести приятельство и с ним. Ведь если верить слухам, то еврейской крови в жилах фюрера окажется даже поболее, чем в моих…
Но, право, я начинаю увлекаться и уходить от основной темы. Так или иначе, я принял решение не уезжать из Берлина, поскольку, во-первых, моим привычным занятиям здесь ничто не угрожало и, во-вторых, я не чувствовал неудобств из-за того что вынужден скрывать своё настроение и свои чувства в разговорах о войне — у большинства берлинцев они были почти такими же, как и у меня. К тому же, должен признаться, в произошедших изменениях для меня имелся безусловный плюс — после интернирования и отъезда
18/VIII-1941
Несколько дней назад мне позвонил из Парижа мой старинный приятель и однокашник Герман Тропецкий, называющий себя генералом, но на самом деле никогда не поднимавшийся выше полковника. Тропецкий всем рассказывал, что получил генеральские погоны буквально за несколько дней до эвакуации Добровольческой армии из Новороссийска весной двадцатого года. Ясность в этот вопрос мог бы внести Деникин, однако за минувшие годы Антон Иванович ни разу не подтверждал и не опровергал генеральских притязаний Тропецкого. Ходили, правда, слухи, что перед самым разгромом Тропецкий мог купить себе генеральские погоны, чтобы гарантированно получить каюту и не остаться в прикрывавшем порт арьергарде вместе с отчаянным калмыцким полком, который был полностью перебит красными. В любом случае всей правды теперь никто не узнает.
В телефонном разговоре Тропецкий сообщил, что собирается прилететь в Берлин по важному делу и поинтересовался, буду ли я на месте и смогу ли с ним встретиться. Я ответил, что уезжать из Берлина не планирую и, конечно же, буду рад с ним повидаться. Последнее утверждение являлось для меня абсолютно дежурным, поскольку Тропецкий никогда не был мне симпатичен. Долговязый надменный самодур, неизменно желчный и неразборчивый в связях, он не пользовался уважением в среди эмигрантов и был одинаково чужд как ястребам из РОВСа[12], звереющим от одного лишь упоминания про Советы, так и многочисленным сменовеховцам, евразийцам и левым патриотам, к лагерю которых, полагаю, он причислял и меня. С другой стороны, Тропецкий был весьма богат и время от времени делал щедрые пожертвования на различные эмигрантские нужды, благодаря чему его терпели и потакали его вздорному характеру и неприкрытым недостаткам.
Богатство Тропецкого на фоне нищеты большинства нашего эмигрантского рассеянья — вопрос отдельный. Офицеры, знавшие его по службе, в один голос утверждали, что в прежнее время кроме военного жалования у его семьи не имелось других доходов, из-за чего он ощущал себя обделённым и озлобленным на весь мир. Однако уже в двадцать первом году, когда все наши беглецы гнили и голодали в Галиполи и Бизерте, Тропецкий сорил деньгами в Париже. Ходили слухи, один таинственнее другого, что то ли ему досталась отбитая у махновцев казна украинской Директории, то ли он причастен к убийству Гужона[13], который, если это так, перед смертью мог быть принуждён открыть ему номера своих тайных счетов в иностранных банках.
Так или иначе, но я не горел желанием встречаться с Тропецким и поэтому благополучно забыл о обещанном им приезде. Но
Разумеется, повесив трубку, я дал волю своим эмоциям и припомнил Тропецкому все его подобные фортели, когда ничего не подозревающие люди оказывались заложниками его планов и сомнительных инициатив. Однако делать было нечего — с открытием Восточного фронта все люди с русскими фамилиями в Германии оказывались под особым надзором, а некоторым моим знакомым даже было предложено от греха подальше покинуть Берлин. Разумеется, в этих условиях я не мог зарекаться насчёт себя — пребывание в Берлине являлось необходимым условием моего дела да и всего моего существования, поэтому мне ничего не оставалось, как ехать вызволять Тропецкого по известному всем адресу берлинского гестапо на Грюнер-Штрассе, 12.
Меня проводили в кабинет криминальдиректора[14], где в просторном кресле, не снимая плащ-реглан, развалился за чтением французской газеты мой парижский знакомый. Я сказал, что знаю Германа Ивановича с незапамятных лет, посетовал на его забывчивость и подтвердил, что действительно пригласил его приехать в Берлин, поскольку полагаю, что у него имеется ко мне предложение по покупке какого-либо антиквариата.
Криминальдиректор молча выслушал объяснение и потребовал показать мои документы. Я протянул ему свой германский паспорт с вложенными в него полицейскими разрешениями, а также как бы ненароком забытыми двумя фотокарточками. Этот нехитрый приём в последнее время неоднократно меня выручал, поскольку на одной карточке я был запечатлён вместе с сияющим от восторга Герингом в момент покупки им мейсенского сервиза, а на другом — за беседой с юной фройлен Гудрун, дочерью всесильного Гиммлера. Гудрун вместе с матерью несколько месяцев назад заходили в мой магазин и я демонстрировал им гравюры Хогарта, рассказывая, как их автор высмеивает в своём творчестве пороки британской плутократии.
Фотокарточка с Герингом не произвела на гестаповца ни малейшего впечатления — более того, как мне показалось, он даже немного поморщился. Однако моё знакомство с дочерью рейхсфюрера СС немедленно возымело действие — криминальдиректор заулыбался, вернул документы и теперь уже вполне дружеским тоном посетовал, что «из-за войны с Россией он вынужден в каждом русском подозревать врага». Я ответил, что понимаю его положение, но тут же и ввернул, что «фюрер неоднократно подчёркивал, что ведёт войну не с Россией, а с её большевистским режимом». Гестаповец на стал возражать, однако для того, чтобы иметь законную возможность отпустить Тропецкого, он попросил, чтобы я оставил ему расписку в том, что ручаюсь за прилетевшего из Парижа гостя.
Мне ничего не оставалось, как написать расписку, ещё разок мысленно проговорив про себя всё, что я думаю о своём непредсказуемом и бесцеремонном приятеле. Инцидент был исчерпан, Тропецкого отпустили и на своём неброском «Опель-Олимпия» я повёз гостя домой.
По дороге я поинтересовался о его планах — выяснилось, что кроме встречи со мной у него в Берлине других дел нет. Сказать честно, меня несколько озадачило подобное внимание к собственной персоне. Тем более что первым делом, толком ни о чём мне не рассказав, Тропецкий попросил меня подыскать на мой выбор ресторан, в котором мы могли бы «без лишних глаз и ушей обсудить некоторые важные вещи».
Я ответил, что в части отсутствия «ушей» в воюющем Берлине я ни за что ручаться не могу, и лучшее, что мы могли бы предпринять — это попытаться поужинать в маленьком кафе рядом с филармонией, где имеют обыкновение собираться музыканты с целью не столько поесть, сколько поиграть в собственное удовольствие. Я объяснил, что после того, как в Берлине запретили «дегенеративный джаз», музыка в большинстве кафе и ресторанов стала исполняться в весьма скромных составах и потому сделалась тихой, в то время как в том заведении запросто на эстраде мог собраться небольшой полноценный оркестр. К тому же если гестаповцы и в самом деле вздумали установить под каждым берлинским столиком по микрофону, то малоизвестная филармоническая харчевня была бы в соответствующем списке явно не в первых рядах.