Вексель Судьбы. Книга 1
Шрифт:
И поскольку слушать панегирики золотому тельцу мне больше не хотелось, то я решил изменить направление разговора и попросил Тропецкого рассказать, каким образом фонд Второва, будучи столь тщательно скрытым от постороннего ведения, вдруг оказался у него в руках.
— Милый Платон, — ответил он на этот мой вопрос, чётко и повелительно выговаривая каждое слово. — Есть вещи, о которых не узнает никто и о которых я сам при первой же возможности постараюсь забыть. Жизнь, как и политика с революциями и гражданскими войнами, не делается в лайковых перчатках. И ещё, не забывай: в том хаосе всё это могло пропасть и сгинуть навсегда, и лучше от подобного, поверь, не стало бы никому.
В тот момент я не на шутку испугался прямоты своего последнего вопроса и того, что Тропецкий может отвернуться и замолчать. А мне, каюсь, начало чертовски хотеться услышать, что же эдакое он задумал и какого рода участие намерен мне предложить.
— Не обижайся, я просто должен был задать тебе этот вопрос, — поспешил я исправить положение. — Наше старое воспитание, сам понимаешь, — это
— А я и не обижаюсь. Ты философствуешь так, потому что ты революцию пережил с минимумом потерь — пересидел смуту в Москве, а в двадцать первом с разрешения ВЧК укатил заграницу в международном вагоне… А вот я, Платон, почти три года по фронтам грязью и кровью умывался. Я убедился, что святая в нашем прежнем понимании человеческая жизнь отныне не стоит и копейки. И не просто там из-за войны или душевного помутнения у человеков, а оттого, что в её воспевании и сбережении нет ни малейшего смысла. Согласен, в прежние времена существовал смысл проявлять человеколюбие — хотя бы в расчёте на встречное благородство. Теперь же благородства в мире нет и более не предвидится. Да, я ныне не скрываю, что заплатил золотом, чтобы спастись и уплыть из Новороссийска и что вполне сознательно оставил свой калмыцкий полк погибать под комиссарскими шашками. И мне не капельки за этот поступок не стыдно, потому что либо другие поступили бы со мной аналогичным образом, либо сгинули бы мы все. В нашей теперешней жизни жалости и сострадания быть не должно. Тот, у кого сила, берёт и будет брать верх — и горе побеждённым, vae victis, как совершенно справедливо уразумели древние. Уразуметь-то уразумели, а реализовать до конца не смогли, поскольку у них не оказалось настоящей силы, не было той железной и безразличной ко всему мощи, которая имеется у людей сейчас. Оттого и сдулась в одночасье великая Римская империя, когда один фантазёр начал учить, что получив по щеке, надо-де подставить другую… Хотя если бы проявил Рим тогда твёрдость — стоял бы и по сей день, и железа бы у него достало, чтобы держать за горло целый мир! А сегодня совсем не железо нужно, Платон. Подлинная сила сегодня — уже мечи, не пулемёты или линкоры, а великие и бесконечные деньги. Когда деньги в мире ограничивались небольшими запасом золота, люди наивно полагали, что благородство и сострадание способны обуздать наживу. Никто не понимал и всё ещё не понимает до конца всей страшной, необузданной силы денег! А сила эта в том состоит, что при всякой сделке тот, у кого денег больше, всегда имеет больше прав, чем тот, кто должен производить и продавать, чтоб не сдохнуть с голоду. Ведь покупатель всегда диктует продавцу свою волю. В прежнем патриархальном мире, где люди работали в основном на себя, а сделки были редки, этот неизбежный обман со стороны тех, кто платит, уравновешивался всевозможными податями и покаяниями. Но времена меняются, сделки происходят с нарастающей быстротой, торгуются теперь не только товары, но и права, обязательства, честь, перепродаётся само будущее людей! А ныне прикинь — сегодня тот, кто способен создавать бесконечность денег, рано или поздно приобретёт и весь мир! И очень скоро в этом нашем с тобой мире не останется ничего, кроме неограниченной и бесконтрольной воли сильнейших!
Торопецкий на несколько секунд замолчал, неподвижно глядя прямо мне в глаза. Потом взял лежавшую на коленях салфетку, вытер ею вспотевший лоб и продолжил.
— Поэтому меня мало волнует, что происходит сегодня на фронтах — в Африке ли, в России или в Китае, все эти новости с фронтов, будоражащие умы публики, — ничто в отношении к тем величайшим открытиям и переменам, которые скоро произойдут в человеческих головах совершенно необратимо, когда люди поймут, что они все — жалкие рабы волшебных бесконечных бумажек, заменяющих любые богатства вселенной. Уразумеют, начнут протестовать, проклинать — а поделать с этим ничего не смогут! Мир только начинает догадываться, Платон, что означает всемирная власть денег, способная подмять под себя любую техническую мощь, он ещё не услышал грозной проповеди грядущей эпохи! Даже Ницше, пред которым ныне все пресмыкаются, — для меня не более чем мелкий предтеча, редкие крупицы истины в речах которого напрочь забиты рефлексиями умирающей цивилизации. Понимаешь, к чему я клоню? Новый мир будет не просто страшным — он будет чудовищным. Я даже думаю, что обычные люди не смогут прожить в нём ни дня, если не обзаведутся, скажем, бронированными телами или не научаться общаться и думать посредством каких-нибудь зашифрованных радиоволн. Мы даже не можем представить, что должно произойти и что непременно произойдёт, какими станут те немногие человеческие существа, которые заберут в свои руки власть над миром. Стальные викинги фюрера покажутся им, гениям грядущего, ограниченными и жалкими фиглярами…
— Окстись, Герман! У нас в Берлине не принято высказываться о фюрере в подобном тоне.
— А мне плевать на фюрера, ибо я знаю нечто большее, о чём он способен догадываться даже в самых провидческих своих снах. Я сегодня никого и ничего не боюсь — если меня схватит гестапо, я найду, что им сказать, чтобы оставить их всех с открытыми ртами…
— Тем не менее, не вводи меня в грех и оставь фюрера в покое. Даже не знаю, что тебе ответить… Я всё понял. Но ты ведь прилетел сюда не просто для того, чтобы этим со мною поделиться?
— Разумеется. Вот поэтому теперь — о самом главном. Только пусть ещё пива принесут. Кстати — что те четверо на сцене так заупокойно играют?
— Репетируют клавирные концерты Баха,
— Бах, Бах… Да, видать, сильно засели в нас дурацкий романтизм и сентиментальность. В двадцатом веке пора научиться что-нибудь другое слушать вместо этой мертвечины.
— Например, «слушать музыку революции», как призывал Маяковский, — ввернул я.
— Не Маяковский, а Александр Блок, как ни странно… Хотя, между прочим, уши он имел чистые и в конечном счёте оказался полностью прав. Он вот только революции перепутал.
— Я плохо разбираюсь в том, что называется совдеповской литературой, — ответил я, недовольно поморщившись, — но всё же предпочёл бы Баха любому футуризму.
— Воля твоя. Но ты не печалься. То, о чём я только что говорил про будущее, случится не скоро, случится не с нами и не нам в том стальном мире жить предстоит. Но чтобы нас с тобой не сожрали и не затоптали сегодня, мы должны не следовать в общем потоке, а стать во главе него. Сейчас я изложу тебе свой план. Готов слушать?
— Я весь внимание.
— Отлично. Смотри: открытием более гениальным, чем физика деления урана, стало умение печать на бумаге полновесные деньги. Любое обычное сокровище, которое прежде клалось в обеспечение денег, можно было измерить и обозреть, поэтому напечатать полновесных денег больше, чем это сокровище стоило, было невозможно. Испанцы, как ты знаешь, в своё время сидели на горах золота, и где теперь эти горы, где всё их богатство? Так вот, главнейшее открытие нашей эпохи состоит в том, что эмиссионное сокровище должно быть абсолютным и не подлежащим ни малейшему оспариванию. Я не знаю, чем в своё время набили тамплиеры свои сундуки, однако пятьдесят лет назад припасённое ими реально помогло Франции стать главным мировым кредитором. По-настоящему, Платон, помогло! Затем кредитная власть понемногу начала перетекать в Америку и Англию. В середине двадцатых, если ты помнишь, Франция на счёт очень переживала и была готова чуть ли не снова воевать, однако сегодня, когда Франция низложена, вся кредитная власть — теперь окончательно за Ла-Маншем и далее за океаном, с этим фактом не поспоришь. Однако остались, как любят выражаться янки, «инвестиционные права», на основе которых французские деньги в своё время легли в основу американо-английских капиталов. И половина — да, именно ровно половина этих прав, — она сегодня в моих руках! Поскольку именно о таком распределении шла речь, когда Александр III и Сади Карно совершали свою тайную сердечную сделку! И это не просто какие-то миллиарды, Платон, на которые можно жрать и покупать любовь самых прекрасных женщин. Это — власть над половиной мира!
— Хорошо, но ведь остаётся и вторая половина?
— Да, это так. Часть прав на неё сегодня в руках у Германии, остальные — в частных руках. Посвящённые в эти вопросы немцы последнее обстоятельство хорошо понимают и потому столь яростно преследуют евреев, поскольку хотят забрать себе растворённые среди тузов всемирного еврейства судьбоносные векселя. Я открою тебе по секрету, Платон: через полгода, максимум, через год Германия приступит к тотальному, к полному физическому уничтожению еврейской нации. Решение страшное, но оно уже принято и оно полностью в духе того, о чём я тебе только что говорил. Пока нацисты лишь выборочно расстреливают евреев на занятых землях, чтобы поддерживать напряжение. Но совсем скоро миллионы невинных людей будут умерщвлены и перемолоты, как геологическая порода, на специальных фабриках, от вида которых содрогнётся земля. И всё для того, чтобы несколько семейств, обладающих этими векселями, в конце концов отдали бы их фюреру в обмен на собственную жизнь. Ещё раз повторяю — решение уже принято.
— У тебя есть план, как спасти евреев?
— Нет, мне плевать на евреев, равно как плевать на судьбу русских и немцев, перемалывающих друг друга на фронтах. Я хочу заключить сделку с фюрером и с помощью бывшего царского фонда лишить англосаксов их главного оружия — всемирных денег. И ты, Платон, необходим мне именно для этого.
— Однако ты даёшь! — едва не сорвавшись на громкий возглас ответил я, будучи готовый услышать от своего собеседника что угодно, но только не это. — Ты хочешь, чтобы я изложил всё это за чашкой чая Герингу или супруге Гиммлера? Но меня же немедленно объявят сумасшедшим! А потом — побеседуют с тобой, и обвинят ровно в том же. Если сразу не прихлопнут, то будем коротать остаток жизни в одной дурке, а твоими векселями займётся гестапо.
— Ты правильно рассуждаешь, я это тоже прекрасно понимаю. Для того чтобы подобного не произошло, мы должны исключить из игры очевидность. А для этого следует подключить к ней крупного и неуправляемого из этих мест игрока. Понимаешь, к чему я клоню?
— Не совсем.
— Надо подключить Советы.
— Ты офанарел.
— Пусть все по первоначалию так и считают. Но через включение в игру Советов мы, во-первых, гарантируем свою неприкосновенность, поскольку объясним немцам, что мы не просто обладаем исключительными знаниями, которые, если не повезёт, можно будет вытащить из нас под пыткой, но и что часть ключей к векселям лежит по ту сторону фронта. А часть ключей действительно лежит в Москве. Наконец, пока идёт война, Германия, даже завладев абсолютно всеми векселями, не сможет быстро заместить международных банкиров и управляющих на своих людей, дабы положить конец политике, проводимой Черчиллем и Рузвельтом. У Германии имеется только один путь, чтобы сокрушить «атлантистов» — помириться с Советами и вновь договориться о союзе, только на сей раз о союзе военно-финансовом. Поэтому действовать надо быстро и решительно, пока немцы не взяли Москву и Петроград — иначе умножившиеся обиды русских лишат их возможности договариваться о новом мировом порядке.