Вексель Судьбы. Книга 1
Шрифт:
— Мысль занятная и, похоже, верная, — произнёс Алексей, доливая коньяк в бокалы. — Хотя очень часто тайны истории оказываются совсем неподалеку. Взять хотя бы ваши фотокарточки на стене и на крышке клавира — можно не сомневаться, что за каждым лицом скрыта целая вселенная. Говорят, что через пять рукопожатий мы знакомы со всем миром — может быть, и те люди подобным образом хранят связь со Сталиным, Чемберленом или Гаруном-аль-Рашидом и могли бы немало нам рассказать. Вы не позволите, Анжелика Сергеевна, посмотреть ваши фотографии?
— Конечно. Если увидите там девочку с косичкой — то знайте, что это я.
Держа бокал в руке, Алексей подошёл к фотографиям и спустя несколько секунд замер, поражённый внезапным открытием, которое, как оказалось, давно зрело подспудно, однако нуждалось в окончательном
Чтобы скрыть охватившее его волнение, Алексей залпом выпил коньяк и, не поворачивая лица, сделал вид, что продолжает рассматривать другие фотокарточки. Он почувствовал, что в глазах неумолимо начинают проступать непонятно откуда взявшиеся слёзы, и поэтому постарался, собрав волю в кулак, перевести свои мысли на что-то тривиальное и нейтральное. Он сумел совладать с эмоциями и успокоился понемногу, однако мысль постоянно продолжала перескакивать на знакомые и совершенно живые образы, столь убедительно глядящие из прошлого.
«Интересно — а если рассказать Анжелике всю правду? Что может быть проще — ведь достаточно напомнить детали: про мокрый сентябрьский вечер, когда вдоль всей Большой Никитской стоял острый запах свежеукатанного асфальта, про только что наклеенную афишу… кажется с концертом Мясковского, про зелёно-коричневый лобовой фонарь 28-го трамвая, медленно ползущего по Большой Никитской с Пресни в далёкий Владимрский посёлок… Что ещё? Ничего. Про Елену можно даже не упоминать — она вздрогнет, перекрестится и сразу же абсолютно всё поймёт. Только вот выдержит ли она? Вряд ли. Анжелике в жизни многое пришлось пережить, и я не имею права добавлять ей переживаний. И тем более — во имя чего?»
Собравшись с силами и вновь сосредоточившись, Алексей вернулся за стол и спросил, кивнув в сторону инструмента:
— Вы, наверное, уже не играете?
— Да. Лет пять назад перестала. Но инструмент настроен. Сыграйте, что сочтёте нужным. Там рядом в двух коробках сложены ноты, выберете, что пожелаете.
— Несколько вещей я вроде бы должен помнить… Позвольте мне попробовать.
— А что вы сыграете, Алексей?
— Если позволите, это будет девятнадцатый этюд Шопена…
— Это же очень трудная вещь!
— Я постараюсь.
— Алексей! Если есть Бог на небе, то сегодня он смилостивился ко мне и прислал вас. Этот этюд… этот этюд просил меня исполнить мой первый жених… просил перед тем, как уйти и уже не вернутся. Тогда я сыграла его — сыграла именно за этим самым фоно! — в последний раз в своей жизни.
— Перед войной?
— В сентябре сорок первого года.
— М-да… В тот год люди ещё не были привычны к смерти, и каждая похоронка с фронта была даже не трагедией — концом света…
— Мне в этом смысле повезло — я не получала похоронку, и поэтому осознание его смерти для меня растянулось… Он ведь не был военнообязанным, но его для чего-то послали в командировку в район боёв. Разумеется, он не вернулся. Возвращение было бы чудом, а чудес не бывает. Однако сегодняшний день и вы, Алексей, — это подлинное чудо, зачем-то явленное мне, старухе. Поверьте, теперь мне уже не страшно умереть. Спасибо вам, играйте же!
Алексей пододвинул табуретку и на несколько мгновений замер. Затем он медленно поднял крышку и с минуту продолжил сидеть молча, глядя попеременно на клавиши и на расставленные вдоль верха пианино фотокарточки счастливых, улыбающихся, иногда грустных, красивых, в основном — молодых, но теперь, увы, абсолютно одинаковых в своём земном небытии людей. Ему показалось, что если он ещё немного продолжит так же сосредоточенно молчать, то все пребывающие в этом тёмном пространстве старой комнаты духи прошлого оживут, и по лицам
Пытаясь отогнать эту неприятную мысль, Алексей резко тряхнул головой, бросил на клавир короткий и сосредоточенный взгляд, затем снова поднял глаза, слегка зажмурился — и с осторожностью, словно опасаясь извлечь звук более громкий, чем усилившийся сверх меры стук его собственного сердца, начал играть.
И когда после начальных робких и растерянных аккордов, после звенящей пустоты паузы, неожиданно — но в этот раз абсолютно уместно удлинённой Алексеем, заговорили светло и тревожно, сосредотачиваясь и обгоняя друг друга в своём важном, горячем и трогательном диалоге два голоса, то попеременно соединяясь в согласную песню, то сбиваясь, умолкая и расходясь, чтобы затем, зазвучав с новой силой, оживить память и возвысить мысль о чём-то очень важном: мимолётности ли счастья, нежности и холоде, неотвратимости разлуки и случайности любви, — именно тогда всеми клетками своего существа Алексей почувствовал, как вокруг него, заполняя высокое пространство комнаты, просвет окна и даже нагревшийся воздух старого московского двора, напоённый ароматами молодой листвы, пробуждаются и восстают тени минувшего. Воспоминания — теперь уже бесформенные и безличные, однако ясные и неумолимые, как очередная строка заученного с детства стихотворения, наваливались, тесня друг друга и перехватывая внимание, — пусть хотя бы на миг, но цепко и ясно, с той неимоверной различимостью мельчайших деталей, которую раньше могла оставлять разве что магниевая вспышка на фотопластинке парадного портрета. Ожившие воспоминания продолжали плыть, он ощущал их обволакивающее прикосновение, они проходили, не исчезая, сквозь его живое тело и возвращались, кружась и рассыпаясь, чтобы затем соединиться в очередном вибрирующем порыве и напомнить вновь о себе, о своём вечном и неотменяемом существовании — однако при этом не раскрывая лиц, не называя имён и не сообщая никаких иных подробностей.
Алексей играл девятнадцатый этюд не просто без нот, по памяти, но с сознанием, полностью обращённым в этот отворившийся перед ним фантастический мир. При этом он знал, что любой неверно извлечённый звук вызовет сбой, остановку и возвращение в прежнюю банальную реальность. В глубине сознания он отдавал себе отчёт в том, что был бы совершенно не против подобного скорейшего возвращения, однако ничего не мог поделать с собственным мастерством.
С какого-то момента под точными и сильными прикосновениями его пальцев наружу стали вырываться аккорды уже не утверждающие, а сомневающиеся и испрашивающие — вопрошающие о всё тех же вечных и неизменных в любые времена вещах: жизни, любви, расставании и надежде. Особенно — о надежде. О надежде, которая вопреки всем доводам разума продолжает удерживать в человеке крупицы растерянных привязанностей и отложенных на потом, на недостижимое будущее, встреч… Почему любой из нас всегда столь страстно желает, чтобы эти крупицы надежды обязательно ожили физически? Отчего так трудно, порой невозможно мириться с их длительным пребыванием внутри себя, почему обязательно именно физическое воплощение, именно переход крупиц надежды в реальные плоть и кровь должны служить подтверждением истинности человеческой любви — даже невзирая на то, что в силу законов природы плоть дряхлеет, кровь остывает, а любовь, как кажется, может и должна оставаться вечной?
Не получив ответа ни на один из этих вопросов, Алексей завершил этюд. Всё, что несколько минут назад оживало и теснилось вокруг, незамедлительно исчезло, тени минувшего со старых фотографий возвратились на свои прежние места. Ещё раз убедившись в этом, он бесшумно опустил крышку пианино, поднялся и отрывисто поклонившись, подошёл к креслу, в котором сидела Анжелика Сергеевна, чтобы поцеловал ей руку.
— У вас превосходный инструмент. Спасибо, это было удовольствием сыграть для вас. Но мне — пора.