Веление долга
Шрифт:
– Люблю. Очень люблю, - ответил я совершенно серьезно.
– Тогда почему же вы не соглашаетесь на операцию?
– Делайте, только немедленно, завтра же!
В горле пересохло. Я не слышал своих последних слов.
Ночь прошла без сна. Я мучительно думал о будущем. Представлял себя с деревяшкой вместо ноги, на костылях… Под утро вспомнил, что на Черноморском флоте есть один летчик, который летает без одной ноги. Значит, и безногому воевать можно. На душе полегчало. И я мысленно ответил дочке на ее письмо: да, милая, ты права - советских
Операцию перенес хорошо. Быстро пошел на поправку. И вот, когда уже подходил день выписки из госпиталя, на меня обрушилось еще более страшное несчастье. На левой ноге, чуть ниже колена, появилась [45] и быстро разрасталась новая язва. С каждым днем она становилась все больше. Снова разговор с Сызгановым - о самом тяжелом. Как говорят на войне, обстановка стала предельно ясной, и я согласился на вторую операцию, поставив лишь одно условие:
– Постарайтесь ампутировать ногу ниже колена. Мне нужно, понимаете, совершенно необходимо, чтобы хоть одна нога могла сгибаться.
Профессор, конечно, не знал, да и не мог, по-моему, в то время даже предполагать, почему я настойчиво прошу его выполнить операцию так, чтобы после нее нога могла сгибаться. И он ответил:
– Не волнуйтесь, нога после этой операции, безусловно, будет сгибаться в колене.
Пришел назначенный час, и меня, молчаливого и притихшего, опять повезли в операционную.
Потрясение было настолько сильным, что даже наркоз не сразу подействовал. Но вот я забылся и словно провалился в бездну. Долго ли длилась операция, не знаю. Очнулся я уже в палате. Попросил откинуть одеяло. Взглянул и резко рванул одеяло назад, накрылся с головой. Полный инвалид!…
Здесь мне хочется от всей души сказать: «Как хорошо, когда не ошибешься в выборе жены, когда найдешь друга, верного не только в праздник, но и в суровые будни, не только в радостях, но и в несчастье!»
…Я лежу в палате, подавленный горем, беспомощный, безногий. Делаю вид, что сплю, но слышу каждый малейший шорох. Вот осторожно, на цыпочках к столику подошла медсестра. Вот кашлянул Сызганов. Но что это? Эти мягкие, торопливые шаги… Я не слышал их здесь раньше… Но почему же сердце готово выскочить из груди? Почему я боюсь отдернуть простыню и открыть глаза?
– Леня!…
С самого начала войны я не слышал этого близкого, родного голоса. Жена приехала. Ее любовь и забота не раз помогали мне в трудные минуты жизни. Вот и теперь, увидев ее рядом, я сразу почувствовал себя сильным человеком.
Ни днем, ни ночью жена не покидала моей палаты. [46]
С ее приездом появились и новые знакомые, друзья. Ко мне заходили находившиеся тогда в Алма-Ате. известные артисты Марецкая, Бабочкин, Астангов, курсанты местного аэроклуба. Хорошо то, что они понимали мое отвращение к сожалениям и соболезнованиям, и беседы всегда шли на такие темы, которые звали к жизни, к борьбе.
Четыреста двадцать шесть дней провел я в госпитале. Окреп после двух тяжелых операций, научился ходить и
Меня не хотели отпускать. Но я все-таки настоял на своем и вскоре выехал в Москву, а оттуда в Ленинград. Я был уверен, что смогу летать.
С волнением подъезжал я к городу-герою, носящему имя великого вождя. Я всегда восхищался мужеством и стойкостью его жителей - обыкновенных советских людей. Их не могли сломить ни вражеские бомбы, ни голод.
На перроне меня встретил старый боевой товарищ Иван Иванович Сербин. Бок о бок с ним провели мы две войны. Теперь он был уже заместителем командующего, или, как я по привычке называл его, комиссаром балтийских летчиков. Заметив, что я стараюсь выйти из вагона без посторонней помощи, лишь опираясь на палочку, он подбежал ко мне и стиснул меня в объятиях.
На старой, видавшей виды «эмке» едем по городу, говорим о недавно гремевших здесь жестоких боях. Постепенно Сербин переводит разговор «на деловую почву».
– Что нам нужно сделать?
– спрашивает он. И сам же отвечает: - Первое - представиться командующему; второе - поехать тебе в дом отдыха; третье - мне подыскать для тебя работу. Хочешь пойти в аэроклуб?
– Да, - соглашаюсь, - работа мне нужна. Я уже много думал об этом. Было время для размышлений - [47] четырнадцать месяцев провалялся. И решил так: пока жив - буду драться в небе и мстить врагу за страдания, которые он причинил мне и всему нашему народу.
– Балтийские летчики уже отомстили за тебя…
– Нет, Иван Иванович, ты хочешь сказать, что мне, калеке, уже незачем в бой соваться, что на мое место встали десятки молодых, более крепких бойцов. Насчет молодых - верная мысль. Наша страна богата талантливыми летчиками. Но и я еще не весь вышел. Я хочу и буду громить фашистов!
Видимо, понял меня Сербин, понял и командующий. Не теряя времени, я с помощью летчиков, отдыхавших в перерывах между боями, начал изучать новый самолет. Одновременно продолжал готовить себя физически: ходил, сгибал ногу, пробовал силу ног, упираясь в стул, в стол, в стену, как в педали ножного управления самолетом. Это было не легко, но сомнения, смогу ли я вернуться в строй, летать на истребителе, все больше рассеивались. Благодаря помощи и поддержке товарищей крепла уверенность: буду летать!
В эти дни ко мне приехали однополчане Голубев и Ройтберг. Посидели, поговорили, потом Ройтберг вдруг спрашивает:
– А ты по-честному скажи, зачем приехал в Ленинград? Летать думаешь?
– Нет, я просто к друзьям. Сторожем буду у самолетов…
– Не верю! И Голубев не верит. Верно?
Голубев охотно подтвердил, что не верит мне. Пришлось признаться.
– А ты учитываешь, что чувствительность в твоих «шасси» потеряна и подвижность тоже?
– Нет, не потеряна! Давайте попробуем!