Веление долга
Шрифт:
Разворачиваюсь на обратный курс. А снег все усиливается. Один за другим пропали все ориентиры. В голове единственная мысль: выйти точно на свой аэродром. Наконец чувствую, что он рядом. Выпускаю шасси и осторожно теряю высоту. Только бы не наткнуться на дерево, ангар или дом! Скорей бы увидеть землю! А ее нет и нет. Все вокруг заволокла белая муть.
Самолет идет ниже и ниже, а земли пока не видно. Глаза слезятся от напряжения. Но вот и земля. Чуть успел взять ручку на себя и зажать ее в нейтральном положении, как почувствовал удар лыжами обо что-то
Через мгновение горящий бензин хлынул в кабину, пропитал обмундирование. Языки пламени лизнули правую руку, лицо, ноги. Закрываю левой рукой глаза. Огонь жжет шею, щеки, лезет в горло. Сильным ударом вышибаю боковинку и вываливаюсь из кабины. Чувствую, что горят унты… Надо отстегнуть парашют. С обгоревших рук клочьями свисает кожа, течет кровь. Мгновенно мелькает мысль: «Такими руками парашют не отстегнешь». Втаптываю его в снег и сам сажусь на него, чтобы он не вспыхнул. А то к одному костру прибавится другой.
Подбежали люди. Но я уже не мог различить, кто это. Превозмогая страшную боль, успел лишь крикнуть: «Режьте скорее шлем - давит голову!» [20]
В строю боевых друзей
Осень 1939 года застала меня в госпитале. Трудное это было время. Врачам предстояло сделать мне, по существу, новое лицо. Я перенес уже около двадцати пластических операций. Только благодаря поистине самоотверженной работе профессора, доктора медицинских наук Андрея Александровича Кьяндского лечение, хотя и медленно, все же подвигалось вперед.
Он вырезал кусочки кожи с плеч и ключицы и пересаживал их на лицо. Делал он это без наркоза, с ювелирной точностью. Тяжело было мне, но не легко и ему. В каждом его движении, в каждом слове чувствовалось, что он по-настоящему любит людей. Это был подлинно советский врач. Высокий, смуглолицый, внешне суховатый, Кьяндский своим видом и характером напоминал моего товарища по истребительной авиации коммуниста Жарникова. У него тоже за скупыми и подчас суровыми словами скрывались большая душа, доброе, отзывчивое сердце.
Помню, как старательно прятали от меня в госпитале все зеркала, чтобы я не смог видеть обгоревшее лицо - вернее, то, что осталось от него после аварии. Это была трогательная и немного наивная забота, над которой я немного иронизировал. Ведь я уже видел [21] свое лицо. Зеркалом послужила… крышка обыкновенных ручных часов. Конечно, удовольствие было не очень большое. Но ведь, как говорит русская пословица: «Нам с лица не воду пить!» Успешно летать, драться с врагом можно, и не имея красивого носа. А главное для меня было - летать. Я старался вест» себя так, чтобы скорее закончилось лечение. Все возможное для ускорения лечения делал и профессор Кьяндский. Он понимал, что мне хочется скорее уйти из госпиталя на аэродром, снова подняться в воздух и с высоты любоваться родной землей, милыми сердцу русскими пейзажами. Но завершить лечение ему так и не удалось…
Ко мне в госпиталь
– Нормально, - ответил Романенко, - только устаем здорово… Приходится много дежурить над границей.
Иван Георгиевич и не подозревал, как сильно взволновали меня эти слова. Стало досадно и обидно. Товарищи дежурят, а я отлеживаюсь в госпитале. И я решил любым способом вернуться в свою эскадрилью.
Как только командир ушел, я встал с койки и пошел в соседнюю палату, где находились моряки.
– Товарищи, - обратился я к ним, - помогите мне провести небольшую «научно-исследовательскую» работу.
– Какую именно?
– спросил артиллерист с эскадренного миноносца.
Когда я объяснил, артиллерист первый встал и радостно воскликнул:
– Пойдемте!
Пришли в процедурную. Там у окна стояло знакомое вращающееся кресло. Такая «мебель» есть в каждой авиационной части. Она служит для проверки [22] и тренировки вестибулярного аппарата. Сидящего в этом кресле можно ввести в такой «штопор», что не каждый сумеет удержать голову в обычном положении.
Я сел в кресло, и товарищи раскрутили его. «Исследовательскую работу» они выполнили более чем добросовестно. В такой «штопор» я ни разу не попадал с того далекого дня, когда проходил летную военно-врачебную комиссию… Голова, несмотря на огромное усилие воли, так и клонилась влево, словно желая переместиться на плечо.
В этот момент в дверях промелькнуло удивленное и испуганное лицо медсестры, а вслед за ней в кабинет вошел профессор. Моих «помощников по научной части» как ветром сдуло.
Кьяндский подошел к креслу, остановил его в помог мне встать. В палату мы вошли молча. Затем я осторожно, используя, так сказать, глубокий обходный маневр и тактическую хитрость, повел «наступление»:
– Устал я, Андрей Александрович, после этих операций. А ведь их впереди еще не менее двадцати пяти.
– И что же вы предлагаете?
– сухо отозвался профессор.
– Нельзя ли перерыв сделать… хотя бы на пару месяцев? Я бы с семьей съездил куда-нибудь отдохнуть.
Профессор не ответил, подошел к окну, задумался. Лицо его посуровело.
– Кто вам фрукты приносит?
– - спросил он после некоторого молчания.
– Мой командир Романенко, - ответил я, не догадываясь о смысле вопроса.
– Понятно, - как бы про себя, тихо сказал Кьяндский. И, снова помолчав, уже громче добавил: - Отдохнуть вам, конечно, не худо, особенно на юге, в спокойной семейной обстановке. Но при чем тут ваш сегодняшний «полет» в процедурном кабинете? Впрочем, я теперь все понимаю…
Андрей Александрович подошел ко мне ближе, мягко [23] положил свою добрую руку на мое плечо и по-отечески нежно заключил: