Великая гендерная эволюция: мужчина и женщина в европейской культуре
Шрифт:
Таким образом, половая коммуникация практически полностью вытесняется межгендерной и становится во многом независимой от биологического пола.
Это обстоятельство имеет чрезвычайное значение. Половая коммуникация и порождаемое ею чувство – это один из контрфорсов европейской культуры. Поэтому его деформация может обрушить все ее здание, что способно повлечь за собою самые непредсказуемые последствия. Правда, в исходной точке развития социума оно остается незначительным, но, как свидетельствуют памятники, зародыш угрозы оказывается вполне жизнеспособным, и нам предстоит это увидеть.
Кроме того, эта коммуникация расходится с межпоколенной, и, вероятно, смутное осознание социумом этих фактов приводит в действие механизмы защиты. Одними из них становятся моральные (нередко юридические) запреты.
Выводы
1. С развитием деятельности
2. Не в последнюю очередь гендерные роли мужчины и женщины определяются их существованием в иных вещных мирах, а следовательно, и в иных сферах социальной практики. Как следствие, межгендерная коммуникация начинает ограничиваться лишь узким сегментом немногих взаимно перекрещивающихся областей. Отсюда коммуникация теряет непосредственную связь не только с деторождением. Под давлением гендерных стереотипов социализация новых поколений начинает воспроизводить носителя гендерных же моделей поведения. В силу этого смещение гендера относительно биологического пола закрепляется и усиливается.
3. Половое чувство и половая активность выделяются в относительно самостоятельную сферу человеческой активности, род «игры в бисер», которая теряет связь с детопроизводством и с семейным строительством. Мотивация межгендерной коммуникации и ценности, транслируемые по ее каналам, выделяются в самостоятельные объекты культуры.
IV. Вторжение социума
4.1. Роль патриархальной семьи в жизни социума
Патриархальная семья, очерк которой был дан во второй главе, – это огромный монстр, который насчитывает в своем составе десятки, часто сотни (иногда больше) людей. Пример одной из них живописует книга Иова: «Имения у него было: семь тысяч мелкого скота, три тысячи верблюдов, пятьсот пар волов и пятьсот ослиц и весьма много прислуги; и был человек этот знаменитее всех сынов Востока» [224] . Эта семья является прямой наследницей той, что в «нуль-пункте» собственно человеческой истории становится центром кристаллизации «первобытного человеческого стада». В истории же Европы именно такая семья становится опорой первых государств. Это проявляется в экономической, военной, политической, культурной сферах.
224
Иов. 1, 2
4.1.1. Экономическая сфера
Именно в патриархальной семье находится центр развития производительных сил общества. Однако история Европы в этом пункте отличается от истории других континентов.
Основа производства оседлого социума, обретшего начала государственности, – это сельское хозяйство. Состав патриархальной семьи одновременно образует собой и основной корпус производителей. В этом смысле европейская семья ничем не выделяется из общего ряда, она такая же, как и на Востоке. Но эпоха возвышения Греции – это еще и эпоха становления принципиальных отличий цивилизаций Запада и Востока. Дело в том, что географические особенности Греции, в отличие от безбрежья Азии, не дают ее городам возможности экстенсивного аграрного развития. Ограниченность территории, природных ресурсов порождает серьезные демографические проблемы, в результате которых избыточное население, не находя средств к прокормлению, оказывается вынужденным искать удачи за морем, создавать свои колонии на чужих берегах.
При этом колониальная активность греков решает не одни демографические проблемы, она рождает новый тип социума и открывает новую главу всемирной истории [225] . Очень быстро обнаруживается, что вывод колоний дает возможность не только наделить землей нуждающихся. Главным призом колонизации становятся не сами земли, но их жители. Именно этот приз и открыл новые, невиданные ранее возможности развития, может быть, самый яркий его этап. Больше того, на два с лишним тысячелетия определил основной вектор военно-политического, экономического, культурного развития Европы.
225
См.
Два ключевых фактора определили судьбы греческих государств в VII–V вв. до н. э. Это снижение удельного веса долгового рабства и экспоненциальный рост общего количества невольников. Между тем долговая зависимость и собственно рабство – это две разные вещи. Долговое рабство не может стать движителем экономического роста. Мы говорили о том, что оно имеет жесткие ограничения. От «перемены мест слагаемых» сумма не меняется; кто-то начинает работать на чужого домовладыку, но суммарное богатство общины остается прежним. Лишь еще беднее становится собственное хозяйство, еще богаче – чужое. Основой новой экономики, обеспечивающей прирост прибавочного продукта, может стать только экзогенное рабство, так называемое классическое рабовладение. Впервые оно формируется именно в Греции и именно в это время.
Известно, что в VI–V вв. до н. э. в Афинах владение рабами уже не было признаком какого-то особого достатка. Состоятельность начинается там, где счет рабов идет на десятки, и в это время уже не редкость мастерские, где работало по 20–30, иногда 50 рабов (огромные по тем временам цифры); известны случаи владения ста и более рабами. При этом практически все они – чужеземцы. «Таким образом, можно полагать, что V век был в некоторых отношениях поворотным в истории социально-экономического развития; рабство классического типа распространяется в Греции, внедрившись в первую очередь в наиболее развитых в экономическом отношении полисах, а в некоторых полисах вытесняя более архаические формы зависимости. Именно в это время происходил социально-экономический «эксперимент» всемирно-исторического значения: рабство приобретает наиболее законченную форму, становится основным способом эксплуатации чужого труда в обширном регионе, осваиваются новые методы эксплуатации рабов в сельском хозяйстве и ремесле, вырабатывается рабовладельческая идеология» [226] . В Риме времен поздней республики число рабов нередко идет на тысячи. Так, по сообщению Плиния Старшего, некий Цецилий Исидор во время правления Августа оставил после себя по завещанию 4116 рабов: «Упомянем, что… Гай Цецилий Исидор объявил в своем завещании, что <…> оставляет 4116 рабов, 3600 упряжек быков, 257 тысяч прочего скота, наличными 60 миллионов…» [227]
226
История Европы с древнейших времен до наших дней. Т 1, гл. 6.2
227
Плиний Старший. Естественная история. XXXIII, 47, 135
Откуда они берутся? В исторических справочниках упоминаются 30 тыс. жителей Таранто (современная Апулия), которые были проданы в рабство в 209 г. до н. э.; 150 тыс. невольников, которых Луций Эмилий Павел, разгромив Эпир, продал в 168 г. до н. э.; более 50 тыс. карфагенцев и столько же жителей Коринфа в 146 г. до н. э.; около миллиона галлов выведенных Юлием Цезарем в 58–50 гг. до н. э. из Галлии и т. д. Все это – из официальных отчетов римских полководцев, добивающихся высшей государственной награды, триумфа. Казалось бы, огромные цифры. Но в действительности – капля в море: статистика триумфаторов не дает даже приблизительного представления о реальных масштабах, ибо не учитывает в десятки раз большие массы тех, кто захватывается и продается их подчиненными. Вспомним хотя бы упомянутых «Анабасисе» рабов, которые в критический час бросаются на дороге, – и это при отступлении. Что же говорить о победоносных походах? Для каждого рядового их участника и, конечно же, для их командиров такие рабы – источник дохода. Пусть все они за продаются на местных рынках за бесценок («бык стоил в лагере драхму, раб – четыре драхмы, а прочую добычу вообще ни во что не ставили и либо бросали, либо уничтожали. В самом деле, сбыть ее товарищу воин не мог – у того ведь тоже было всего вдоволь» [228] ), но их много, а значит, солдаты не остаются в убытке. Местные же торговцы рабами в конечном итоге перепродают их добычу в столицах. Кстати, не следует думать, что брошенные Ксенофонтом рабы тут же обретали свободу, скорее всего значительная их часть становилась нежданным призом для местных хозяев, а значит, и ее постигала та же участь.
228
Плутарх. Лукулл. XIV