Великая гендерная эволюция: мужчина и женщина в европейской культуре
Шрифт:
Информационный же код социума – это еще и код его культуры; преемственность же последнего, в силу смертности отдельных носителей, на биологическом уровне может быть обеспечена только межполовой и межпоколенной коммуникацией. Но если в природе и та и другая осуществляются исключительно по биологическим каналам, то революционная смена образа жизни, которая связана с появлением технологических форм деятельности, качественно преобразует всю систему отношений наследования информационного кода. Она сменяется социальной, но и в новых условиях воссоздается и умножается прежде всего родовая информация, основной код жизни, а не определенность устройства органических тел. Вот только здесь мы имеем дело и с качественно иной информацией, и с принципиально иными каналами коммуникации, и новыми механизмами ее переноса. Ни первые, ни вторые, ни третьи не сводятся ни к каким биологическим процессам или структурам (хотя, конечно, значимость биологического фактора ни в коем случае не сводится к нулю и здесь). В связи с этим деторождение перестает быть основным, если не сказать единственным средством преемственности и становится лишь вспомогательным служебным началом. Именно это непреложное обстоятельство, а вовсе не физическое превосходство мужчины, качественно меняет роль
Забегая вперед, заметим, что резкое увеличение продолжительности жизни (а именно это является одной из главных целей развития человеческой культуры) способно повлечь за собой еще более глубокие и содержательные изменения социальных ролей. Ведь в случае ее достижения значимость детопроизводства существенно снижается, и пассионарии от феминизма могли бы разглядеть здесь предвозвестие еще более глубокого унижения женщины. Парадокс в том, что проверочным тестом для феминистской логики могло бы служить гипотетическое достижение бессмертия: в системе ее аксиом это стало бы самым страшным преступлением перед человечеством: ведь только женщина дарит жизнь, между тем бессмертие – это исключение не только смерти, но и рождения. А следовательно, во имя борющейся за свои права женщины оно обязано быть предотвращено любой ценой. Однако в действительности даже бессмертие ничуть не способно уменьшить значимость ни одного из фигурантов нашей общей истории. В сущности, так же, как изобретение контрацепции, ведь в европейской истории оно сопровождалось поступательным развитием культа женщины, неуклонным ростом ее влияния, ее власти. Впрочем, и увеличение продолжительности жизни, и тем более бессмертие человека – это далекая перспектива, о которой нам еще придется говорить. Однако упоминание о ней должно служить своеобразным камертоном, помогающим сохранить терпимость друг к другу даже в условиях так называемой войны полов.
К слову, перераспределение ролей и снижение «ценности» женщины прослеживается не только там, где и новая родовая информация, и сознание, и связанная с ними система ценностей еще только начинают формироваться. Еще долгое время могущество древнего рода будет определяться в первую очередь количеством способных к труду и войне мужчин, а не числом женщин. Это обстоятельство породит не просто идеологему многочисленного потомства, но базисную парадигму зарождающейся вместе с ней государственной мысли. Между тем и здесь (если не сказать тем более здесь) женщина остается лишь одним из средств его обретения. К тому же не самым главным, ибо долгое время основным будет оставаться увод пленных. «Естественное» производство трудо– и боеспособных мужчин требует длительного времени и (самое главное!) больших затрат на прокормление потомства и его матерей. Конечно, все это способно окупиться в будущем, но, во-первых, горизонт событий если и начинает просматриваться на столь далекую перспективу, то все же не с той отчетливостью, которая требуется для управления родовым и семейным строительством, во-вторых, прежде чем оно настанет, несущий потери род оказывается уязвимым.
Все сказанное подтверждается не только умозрительными заключениями. Анализ неолитических захоронений со всей убедительностью демонстрирует совсем другую шкалу ценностей, нежели та, которая рисуется феминистскому воображению. Археологические раскопки, ведущиеся, кстати, не только по всей Европе, показывают повсеместное смещение значимости полов в пользу мужчины. «Те предметы, которые могут рассматриваться как ценные или престижные, например изделия из неместного сырья и раковины Spondylus, постоянно встречаются лишь в погребениях старых мужчин. Видимо, именно старые и пожилые мужчины занимали более высокое положение в общине и участвовали в межрегиональном обмене. Полированные каменные топоры и ретушированные изделия связаны с погребениями взрослых (31–45 лет) и пожилых (более 46 лет) мужчин. Все это свидетельствует о высокой роли взрослых мужчин в обществе культуры линейно-ленточной керамики и даже о тенденции к геронтократии. Из 22 детских погребений (моложе 15 лет) 45 % совсем не имели погребальных даров. Аналогичное положение с женскими погребениями. Из 23 погребений около половины не имели погребального инвентаря. Иное положение с мужскими погребениями: из 27 только шесть не имели погребального инвентаря, что еще раз свидетельствует о более высоком положении мужчин. Женщины имели к тому же меньше шансов дожить до преклонного возраста: из 21 женщины 81 % умерли между 16 и 40 годами, а из 26 мужчин только 42 % умерли в этом возрасте» [189] .
189
История Европы в 8 тт. т. I, М.: Наука, 1988, с. 73
Нелишне напомнить о действительных нравах и ценностях и более поздних времен. Одно из них принадлежит Чарльзу Дарвину. «Различные племена, воюя между собой, становятся людоедами. <…> можно считать совершенно несомненным, что зимой, побуждаемые голодом, огнеземельцы убивают и поедают своих старых женщин раньше, чем собак; когда м-р Лоу спросил мальчика, почему они так поступают, тот отвечал: «Собачки ловят выдр, а старухи нет». Мальчик описывал, как умерщвляют старух, держа их над дымом до тех пор, пока они не задохнутся; он в шутку передразнивал их вопли и показывал, какие части их тела считаются особенно вкусными. Как ни ужасна должна быть подобная смерть от рук своих друзей и родственников, еще ужаснее подумать о том страхе, который должны испытывать старухи, когда начинает подступать голод; нам рассказывали, что они тогда часто убегают в горы, но мужчины гонятся за ними и приводят обратно на бойню у их собственных очагов!» [190]
190
Дарвин Ч. Путешествие натуралиста вокруг света на корабле «Бигль». М.: Мысль, 1977, с. 191
Не менее «исключительной и бесчеловечной жестокости» факты приводит Цезарь в своих «Записках о Галльской войне». Один из командиров голодающего в осажденной Алезии войска советует: «Делать то, что делали
191
Гай Юлий Цезарь. Записки о Галльской войне, VII, 77–78
Остановимся на двух обстоятельствах.
Первое: обращение к обычаям предков говорит о том, что эта мера вовсе не является чем-то неслыханным; пусть жестокая, но это – рутина войны. Второе: отказ Цезаря принять несчастных свидетельствует, что и для него в древнем обычае нет ничего святотатственного. Правда, мы помним, что под Алезией он сам находился в не менее тяжелом положении, чем осажденный Верцингеториг, поскольку в то же самое время пришедшие на помощь галлы вели подготовку к штурму внешней циркумвалационной линии римлян. Но ведь именно в критических обстоятельствах и проверяется истинная ценность вещей, и, как оказывается, для носителя высокой культуры Рима столь же аксиоматично жертвовать менее ценным и легко восстановимым ради спасения чего-то большего, сколь и для варвара.
Так что безусловная ценность женщины, способной воспламенить своей сексуальностью мужчину и породить бесчисленное «как звезды небесные» потомство и множество «народов и царей из чресел» родоначальника – это скорее поэтический эвфемизм, далекое от суровых реалий тогдашней жизни иносказание, нежели надежное основание для теоретических построений.
Тем более сомнительно, что обмен женщинами, как особая форма дарения, мог предшествовать строительству социальных отношений, рождению родовых союзов, а с ними – и самого социума. Ведь, как уже сказано, само представление о даре, да еще и «особо ценном», предполагает существование общей для обменивающихся сторон системы и шкалы ценностей. Другими словами, единой – при этом довольно дифференцированной и развитой – системы знаковой коммуникации, ибо представление о первой не существует вне второй. Предлагаемый взгляд на вещи в неявном виде исходит из того, что к строительству родовых союзов обменивающиеся стороны подходят во всеоружии уже наличествующего сознания, языка, уже сформировавшейся шкалы ценностей и развитого товарного рынка. А это значит, что в предпосылки теоретических построений заранее вносится то, что требует своих обоснований. Здесь имплицитно принимается, что социум как целое со всеми зачатками своей будущей цивилизованности существует задолго до возникновения подобного обмена. При этом субъекты последнего – это не суверенные автаркические единицы, которые еще только начинают нащупывать пути подхода друг к другу и совместного друг с другом существования на одной территории, а составные части вполне сложившегося развитого социального организма. Но в этом случае отношения обмена не имеют никакого отношения к формированию социума.
Словом, объяснить ставшее реальностью еще в древнейшей истории распределение гендерных ролей и иерархию статусов мужчины и женщины постоянным вожделением одного и сексуальностью другой, то есть действием внесоциальных факторов не представляется возможным.
3.3. Групповой отбор
Правда, справедливость требует сказать, что и там, где нет никаких социальных контактов, становление знаковой коммуникации, общих ценностей, форм обмена ими, а значит, и самого социума тоже немыслимо. Правильней было бы говорить об одновременности рождения и развития всех этих новых надприродных реалий. Сам же процесс их формирования, повторим, должен проходить на уровне региона, где обитает достаточно большое количество участников будущего обмена формами деятельности, ее результатами («товарами») и знаками («словами»).
Проще говоря, речь должна идти о межобщинной кооперации. И даже если видеть в ее становлении действие чисто биологических механизмов, отбор, в результате которого появляются более высокие, надбиологические, формы жизни, должен происходить не в ходе отбраковки малоприспособленных особей, другими словами, на уровне индивидов, а на групповом – и даже межгрупповом уровне.
Теория группового отбора не нова, она появляется еще в прошлом веке. Ее автором принято считать Уильяма Д. Гамильтона, новозеландского биолога, развивавшего теорию, способную объяснить эволюцию альтруизма у животных с позиций естественного отбора. Впрочем, история гипотезы начинается гораздо раньше появления его математических моделей. Еще Дарвин пришел к мысли о том, что отбор действует не только на уровне отдельных индивидов, но и на уровне родственных групп. К этому его подтолкнули наблюдения за социальными насекомыми. Известно, например, что у муравьев, пчел и термитов есть касты работников, не оставляющих потомства. Отбор на уровне индивидов не мог привести к возникновению таких каст. В «Происхождении человека» основоположник эволюционной теории писал: «Не следует забывать, что хотя высокий уровень нравственности дает каждому человеку в отдельности и его детям лишь весьма небольшие преимущества над другими членами того же племени или вовсе не приносит им никаких выгод, тем не менее общее повышение этого уровня и увеличение числа даровитых людей, несомненно, дают огромный перевес одному племени над другим» [192] . Удивительный факт распространения в популяции альтруистических признаков, невыгодных отдельно взятой особи, он объяснял действием группового отбора: альтруистические группы получали преимущества над группами, состоящими из эгоистов, и становились более многочисленными, распространяя тем самым и, как сказали бы сегодня, «ген альтруизма».
192
Дарвин Ч. Сочинения. Т. 5. М., 1953, с. 244