Великая и ужасная красота
Шрифт:
Фелисити держит дневник высоко над головой, вид у нее насмешливый и в то же время серьезный.
— Итак, сестры мои, предлагаю вот что. Отныне и навсегда это будет нашей священной книгой. Давайте каждую встречу начинать с чтения нескольких страниц этого невероятно захватывающего и, — она бросает взгляд в мою сторону, — и абсолютно правдивого дневника.
Пиппа просто взвыла, услышав это.
— Великолепная идея, по-моему! — Язык у нее слегка заплетается, и потому вместо «великолепная» звучит нечто вроде «велепная».
— Погоди-ка, но это же мое! — возражаю я, протягивая
— Мне показалось, ты говорила, что взяла его в библиотеке? — произносит Энн.
— Ха! Хорошо сказано, Энн!
Пиппа одаряет Энн улыбкой, и я начинаю сожалеть, что согласилась на дружбу с этими девушками. В итоге моя ложь ударила по мне самой, и я осталась без тетради Мэри Доуд и лишилась возможности понять, что происходит со мной, что могут означать мои видения. Но изменить уже ничего нельзя, не рассказав девушкам всей правды, а к этому я не готова. Я не могу этого сделать, пока не разберусь в себе.
Энн снова протягивает мне бутылку, но я отвожу ее руку.
— Je ne voundrais pas le whiskey, [10] — бормочу я на своем чудовищном французском.
— Мы должны помочь тебе с французским, Джемма, пока Лефарж не отправила тебя в младший класс, — говорит Фелисити.
— А откуда ты-то так хорошо знаешь французский? — раздраженно спрашиваю я.
— К вашему сведению, мисс Дойл, у моей матери случайно имеется весьма известный салон в Париже. — Фелисити произносит слово «салон» на французский лад. — Все самые известные европейские писатели бывают у нее в гостях.
10
Я не хотела бы виски (фр.).
— Так твоя мать француженка? — спрашиваю я.
Мысли у меня слегка расползаются и туманятся из-за виски. И мне постоянно хочется захихикать.
— Нет. Она англичанка. Из рода Йорков. Просто она живет в Париже.
Интересно, почему это она живет в Париже, а не здесь, куда возвращается ее супруг, выполнив долг перед ее величеством королевой?
— Так твои родители не живут вместе?
Фелисити бешено смотрит на меня.
— Мой отец большую часть времени проводит далеко-далеко в разных морях. А моя мать — прекрасная женщина. Так почему бы ей не пообщаться с друзьями в Париже?
Я не понимаю, что сказала не так, почему Фелисити вдруг взорвалась. Я начинаю извиняться, но Пиппа перебивает меня.
— Хотелось бы мне, чтобы у моей матушки был свой салон. Или бы она просто занималась чем-нибудь интересным. А то ей, похоже, больше и делать нечего, кроме как доводить меня до сумасшествия своими придирками: «Пиппа, нельзя так сутулиться! Ты так и мужа себе не найдешь!», «Пиппа, мы всегда должны следить за своим внешним видом!», «Пиппа, неважно, что ты сама думаешь о себе, важно лишь то, что скажут о тебе другие!» А уж этот ее последний протеже, этот неуклюжий, совершенно некрасивый и неинтересный мистер Бамбл!
— Кто такой мистер Бамбл? — спрашиваю я.
— Возлюбленный
— Он мне не возлюбленный! — визжит Пиппа.
— Нет, но ему очень хочется им стать. Иначе зачем бы он постоянно приезжал с визитами?
— Да ему уже лет пятьдесят, не меньше!
— И при том он очень богат, иначе бы твоя матушка не пыталась навязать его тебе.
— Да, матушке хочется иметь побольше денег, — вздыхает Пиппа. — Она в ужасе от того, что отец постоянно играет. Она боится, что однажды он проиграет все наше состояние. Потому она и стремится как можно скорее выдать меня замуж за кого-нибудь богатого.
— Она, пожалуй, подыщет тебе кого-нибудь кривоногого, да еще с двенадцатью детьми, и все они будут старше тебя! — хохочет Фелисити.
Пиппа содрогается.
— Ох, если бы ты видела тех кавалеров, которых она мне представляет! Один вообще был ростом в четыре фута!
— Ты это не всерьез! — ужасаюсь я.
— Ну, может быть, в нем было целых пять футов, — смеется Пиппа, да так заразительно, что мы все истерически хохочем. — А в другой раз она познакомила меня с мужчиной, который постоянно щипал меня за зад, пока мы танцевали! Вы можете такое представить? «Ах, какой чудесный вальс!» Щип-щип! «Не хотите ли глоточек пунша?» Щип-щип! У меня потом неделю синяки не сходили!
Мы визжим от хохота и долго не можем угомониться. Наконец все более или менее успокаиваются, и Пиппа говорит:
— Вот вам, Энн и Джемма, незачем беспокоиться из-за подобных вещей. Вас не станут терзать невыносимые матери, пытаясь следить за каждым вашим шагом. Вам здорово повезло!
Меня как будто ударили под ложечку. Фелисити с силой пинает Пиппу в лодыжку.
— Эй, ты что, с ума сошла?
Пиппа демонстративно принимается потирать ушибленную ногу.
— Ой, не будь ты такой неженкой, — фальшивым тоном произносит Фелисити, но при этом она на мгновение заглядывает мне в глаза; я замечаю в них теплое участие, и понимаю, что она поддала Пиппе ради меня… и впервые я задумываюсь о том, возможно ли, чтобы мы действительно стали подругами.
— Какая мерзость! — внезапно восклицает Энн, листавшая дневник.
Она добралась до какого-то рисунка, заложенного между страницами, и вдруг отшвырнула его, как будто обожглась.
— Что там такое?
Пиппа ринулась вперед, ее любопытство оказалось сильнее гордости. Мы все тоже склоняемся над листком. На нем изображена женщина, в ее волосы вплетены виноградные листья; она совокупляется с мужчиной, одетым в звериные шкуры, а на его голове маска с рогами. Подпись под рисунком гласит: «Ритуал Весны, проводит Сара Риз-Тоом».
Мы хором заявляем, что это просто гадость, но при этом стараемся рассмотреть все как следует.
— Что-то мне думается, он малость пьян, — говорю я, хихикая, и мой голос звучит почему-то так высоко, что я сама его не узнаю.
— Чем это они занимаются? — спрашивает Энн, быстро отворачиваясь.
— Она лежит на спине и думает об Англии! — взвизгивает Пиппа, повторяя ту фразу, которую твердит каждая английская мать, рассказывая своей дочери о плотской, чувственной стороне жизни.