Великая Ордалия
Шрифт:
Не смотря на краткость нашего знакомства, не смотря на всю твою скрытность, я знаю о тебе уже многое. Я могу назвать Предназначение, которое ты считаешь своим, и могу назвать Предназначение, о котором ты не имеешь ни малейшего представления. Мне ведомы хитросплетения обстоятельств, что и творят и ограничивают тебя; мне известно, что над большей частью твоей жизни властвовало принуждение, бывшее единственным настоящим законом; я знаю, что под маской ожесточения ты прячешь нежность; и что ты носишь в утробе детей своей матери…
Но мне не стоило бы перечислять
Я вижу, что ты терзаешься необходимостью действовать, ибо, изрекая все эти истины, я взращиваю семена своего уничтожения. И, тем самым, мои собственные пределы делаются очевидными. Хотя над нами и раскинулась беспредельность ночи, часть меня всё ещё блуждает лабиринтами Тысячи Тысяч Залов, кусочек мрака, смутный, ускользающий, и заявляющий при этом, что именно смерть… смерть и есть Кратчайший Путь к Абсолюту.
Хотел бы я знать: не это ли ты называешь печалью?
И, тем самым, пределы дуниан сделались зримыми…также, как ваши. Ибо желание, что в вас пылает так ярко, оказалось запечатленным и в наших собственных душах, пусть и в виде крохотных, тлеющих угольков, низведенное по прошествии поколений до чего-то незаметного, ставшее единственным голодом, единственным языком пламени, единственной движущей силой, способной обуздать Легион, что внутри…
Единственным Предназначением.
Вот почему, Сестра…вот почему я готов подставить горло под клинок твоего суждения. Вот почему готов сделаться твоим рабом. Ибо, не считая смерти, ты, Анасурибор Мимара, приёмная дочь Анасуримбора Келлхуса, моего отца…ты, Сестра, и есть Кратчайший Путь.
Абсолют обретается в глубинах твоего Взора. Ты, рождённое в миру недоразумение — слабая, беременна, преследуемая королями и народами, ты и есть подлинный Гвоздь Бытия, крюк, на котором подвешено всё Сущее.
И поэтому я преклоняю колени, ожидающий и готовый принять смерть или озарение — не имеет значения, что именно…
Ибо я, наконец, узнаю.
Разрезы и разрезы и разрезы.
Часть, один из сотни камней, преклоняет колени перед нею, Анасуримбор Мимарой, и видит как оно восстает, поднимается… словно жидкий свинец, вливающийся в тряпичный сосуд смертной плоти, покой, столь же абсолютный как само небытие.
Ноль.
Шранчий визг где-то во тьме, воздух, смердящий потом и гнилым дыханием, свист тесаков, повергающий братьев в безумный страх. Шлепанье босых ног по камням.
Ноль…разверзающийся Оком.
Чернота — вязкая и первобытная. Точка, скользящая внутри этой тьмы, рисующая линии и описывающая кривые. Крики, распространяющиеся как огонь по склону высушенного солнцем холма.
Красота…состоящая не из животных или растительных форм, но из самой безмятежности, будто бы треск, грохот и скрип громадных механизмов утихли, вдруг умалившись до перестука столь же легкого, как поступь мышиных лапок.
Точка бурлит осознанием. Ведет речи, витиевато
Выживший смотрит на Взор и видит ложь, ставшую зримой.
Разрезы и разрезы и разрезы.
Суди нас, шепчет часть.
Вознеси нас.
Или низвергни.
Анасуримбор Мимара стоит, возвышаясь над ним, образом лишь чуточку большим, нежели туманный ореол, лужицей из волос и плоти, объятых Оком Судии. Предлогом. Поводом…
Держа в руках, как замечает часть, колдовской клинок.
Терзающая, скулящая чернота. Выбор пути и следование ему. Сплетение линий, слишком смертоносных, чтобы быть реальными. Угрозы, отделенные, вырванные из общего потока, сжатые пальцами и погашенные, словно свечные фитили.
Так много разрезов.
Ноль, трепещущий и вибрирующий в объятиях смертной плоти. Плоти женщины.
Слишком много.
— Ты сломлен, — всхлипывает она, — также как я.
Часть вытягивается, охватывая тонкую руку, держащую нож.
Суди нас, шепчет она, заверши войну, увековечившуюся меж нами.
Разрезы и разрезы и разрезы.
Нож звенит о камень. А она вдруг оказывается стоящей рядом с ним на коленях и обнимающей его так крепко, что он чувствует, как её раздутый живот вжимается в его ввалившееся чрево. Часть насчитывает четыре бьющихся сердца: одно, мужское, стучит редко и тяжко, другое, женское, быстро и поверхностно, ещё два, нерождённых, трепещут в её утробе. Она дышит ему прямо в шею, и часть отслеживает расползающееся по его коже теплое, влажное пятно. Она дрожит.
Я потерян, шепчет часть.
И хотя лицо её уткнулось в его плечо прямо у шеи — Взор недвижим. Он всё также изучает, разглядывая его с беспредельностью постижения, исходящей из памяти о том месте, где прежде были её глаза.
— Да, — молвит она. — Как и мы.
Ноль, взирающий из ниоткуда, показывает ему его собственную меру…и то, как сильно, гибельно заблуждались дуниане.
Всю меру безумия Кратчайшего Пути.
Я проклят.
Её маленькие кулачки узлами крутят его рубаху, едва не свивая верёвки из ткани. Мальчик смотрит на них, оставаясь непроницаемым и безупречным.
— Я прощаю тебя, — выкрикивает она ему в плечо.
Я прощаю.
У осознания нет кожи.
Нет кулаков или пальцев.
Нет рук.
Сколь многим приходится пренебречь.
Мальчик наблюдает за ним, разглядывающим беспредельную чашу ночи — наблюдает как он…течет.