Великая Ордалия
Шрифт:
И они смеялись, он и его бестелесный брат, смеялись, замечая полные ужаса взгляды, слезливые протесты, отчаянные молитвы. Они смеялись, потому что всегда бывало одно и то же, и недоумки всегда оказывались одураченными одной и той же историей или похожими на неё. Они удивлялись этому абсурду, когда приветствия спустя сердцебиение сменялись жалобами — и тому, что души могут стремиться к покаянию, к суждению дураков, старших годами. Какая разница в том, кто и когда умрет? Старинные были, и все участники их уже умерли. Зачем же крючиться на
Айокли, рассудил мальчишка, много более умен, чем прочие из Сотни. Быть может Он не столько зол…сколько не понят.
Только теперь имперский принц понял. Только теперь он мог измерить их ужас, режущее дыхание внезапного, катастрофического осознания. Если тебя одурачили россказни, значит, ты вооружен в жизни.
Кельмомас часто думал о себе, как о герое, как о душе, обреченной властвовать. Смерть братьев и дяди самым непосредственным образом подтвердила его предположения. Всё указывало на то, что он будет наследником престола! Однако, россказни, как ему было известно, столь же ненадежны как сестры, они завлекают мысль в дымные лабиринты, заманивают её в надушенный коридор, при этом накрепко закрывая незримые врата. По причине простого невежества каждая жертва видит в себе героя, и без всякого исключения смерть становится их просвещением, проклятие их наградой.
Боги всегда съедают тех, кто неспособен их покормить.
И уже другой мальчишка, выкликая мамочку, стоял в роскошной опочивальне императрицы… мальчишка, уши которого, наконец, открылись для далекого гула предметов более ужасных, повисших над горизонтом ураганов, створоживших его кровь.
Мерцающий фонарь бросал свет на прозрачный полог, освещал пустую постель, не которой змеями копошились тени. Из прихожей и расположенной за нею гостиной лился золотой свет. Кельмомас понял, что, не замечая того, пошел на звук голоса матери.
— Любой ценой… — Пробормотала она, обращаясь к какой-то неведомой душе. Но к кому именно? Она принимала в своих покоях только тогда, когда требовалась полная тайна…
— Так… — продолжила она голосом напряженным, связанным туго как жертвенная коза. — А что говорит Четырехрогий Брат?
Кельмомас замер.
Он просочился мимо мраморного столба в укромный альков. Он видел мать в её вечернем наряде, свободно откинувшуюся на спинку шитого золотом инвитского дивана, умащенную белой ворванью, вглядывающуюся в какую-то точку посреди комнаты. Красота её заставила его задохнуться, острые вспышки алмазов Кутнармии на головном уборе, уложенные блестящие кудри, безупречная карамель кожи, шелковые складки розового платья, скульптурные швы…
Идеальный облик.
Он стоял как призрак в темном алькове, бледный скорее от безутешного одиночества, чем от кровного родства с древними королями севера. Он вступил в дом Ненависти; он искалечил жучка, дабы преподать урок. И теперь Ненависть вступила в его собственный дом, чтобы проучить его самого.
Он здесь… — негромко произнес голос. — Мы поручили Его Матери.
Иссирал. Четырехрогий Брат топчет полы покоев Андиаминских
И оком души он видел стоящую напротив Извечную Злобу, курящуюся струйками Первотворения…
Резким движением она посмотрела на него — внезапность едва не выбросила мальчишку из собственной кожи. Однако мать смотрела сквозь него — и на мгновение ему показалось, что ужас из его сна обрел реальность, что он сделался всего лишь видением, чем-то бестелесным… иллюзорным. Однако она прищурилась, свет лампы мешал ей, и он понял, что она не видит ничего за пределами, поставленными собою.
И Кельмомас нырнул обратно во тьму, скользнул за угол.
— Сквозняк, — рассеянным тоном заметила мать.
Мальчишка бежал обратно в недра дворца. Укрылся в самой глубокой его сердцевине, где плакал и стенал, осаждаемый образами, визжавшими под оком его души, жаркими видениями сцен насилия над матерью, повторяемыми снова и снова… красота покинула её лицо, кожа расселась, уподобилась кровавым жабрам, и кровь брызжет на драгоценные фрески…
Что же делать ему? Маленькому ещё мальчику!
Но только она одна!
Зат-кнись-зат-кнись-зат-кнись!
Обхватив себя руками и раскачиваясь. Сопя и хлюпая носом.
Только она! И никто другой!
Неееет!
Цепляясь, цепляясь, хватаясь за пустоту…
Кто же теперь будет нас любить?
Но когда он наконец возвратился назад, мать как всегда спала в своей постели, свернувшись клубком, на боку, костяшка указательного пальца почти прикасалась к губам. Он смотрел на неё большую часть стражи, восьмилетний призрак, клочок сумрака, взглядом более внимательным, чем положено человеку.
А потом он, наконец, ввинтился в её объятья. Она была более чем тепла.
Мать вздохнула и улыбнулась. — Это неправильно… —пробормотала она из глубины сна. — Позволять тебе бегать вольно как дикому зверю…
Он вцепился в её левую руку обеими своими руками, стиснул с подлинным отчаянием. И застыл в её объятьях словно личинка. Каждый отсчитанный вздох приближал его к забвению, голова оставалась мутной после недавних рыданий, глаза казались двумя царапинами. Благодарность охватила его …
Его собственная Безупречная Благодать.
В ту ночь ему снова приснился нариндар. На сей раз, он сделал два шага, остановился под решеткой, подпрыгнул и проткнул ему глаз.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Иштеребинт
Ложь подобна облакам, — гигантам, вырастающим до самых небес и ярящимся под ними для того лишь,
чтобы проходить мимо, всегда проходить мимо. Однако Истина —