Великая Ордалия

Бэккер Р. Скотт

Под солнечным ликом выкопал Имиморул глубокую шахту,

И ввел в неё детей своих.

В недрах земли воздвиг он песню и свет,

И дети его не страшились больше голодного Неба.

Здесь! Здесь Имиморул поверг ниц лик горы,

Велел нам возвести палаты Чертога Первородного— здесь!

Здесь дом, над которым не властна буря,

Дом, преломляющий сверкающий луч зари.

Так

пел Древнейший Воитель. И Сорвил узнал, что недра земли представляют собой лабиринт, они полны пещер и пустот. Было страшновато узнать, что основание всех оснований содержит в себе пустоты. Вокруг нас земля, осознал он не веря себе самому — земля! — и они проходили сквозь неё, погружаясь в черную утробу. Он немедленно заметил изменение в характере рельефов, когда, наконец, обратил на них свое внимание, понимая при этом, что происходили эти изменения постепенно — от фигуры к фигуре. В какое-то мгновение, быть может ещё когда сверху доносились отголоски Плача, каменное население стен начало замечать их. Одно за другим поворачивались небольшие, с кулак лица, фигуры ростом в локоть начали выстраиваться на краю выжидающей пустоты. К тому времени, когда Сорвил обратил внимание на перемену, небольшие скульптурки скопились на переднем плане панелей, и стояли, выжидая и глядя на них, поворачивая лицо за лицом.

Клак … Клак … Клак …

Разделенная между Сорвилом и Иммириккасом душа замерла в ужасе.

— Никому неведомо как или почему пожиратели камня изобразили их подобным образом, — проговорил Ойнарал со своего края, быть может, ощущая его смятение, а быть может и не замечая его. — Сами пожиратели говорили, что сделали так, дабы почтить Погружение, как путь к самопознанию и постижению грехов. Чтобы понять внешнее, говорили они, надо отвергнуть внутреннее.

Сорвил поежился, такое воздействие произвели на него эти тысячи неподвижных ликов.

— И ты не доверяешь им?

— Их выражения… — произнес сику голосом столь же заискивающим, как и его взгляд. — В них слишком много ненависти.

Однако молодой человек не замечал ненависти даже на одном из лиц. Они просто следили, образуя кольцо за кольцом внимательных миниатюрных ликов, с которых смотрели глаза столь безразличные, что их можно было бы счесть мертвыми, и столь многочисленные, что сливались в одно. Плач ещё пронзал собой воздух, образуя стоячее болото стенаний и воплей, шум, снабженный крючками, способными как репьи цепляться к душам. И от противоречия у него по коже побежали мурашки — от зрелища суда произведенного, и звука суда принятого…

И он понял, что Погружение всегда страшило Иммириккаса, испытывавшего подлинное отвращение к размышлению. Достаточно одного действия!

Но если он станет судить Иммириккаса, это значит, что Иммириккас станет судить его. И всё, чем он был в предшествующие несчастные месяцы, нахлынуло вселяющим стыд потоком— образы, сменявшие друг друга как пена. Он был скулящим, когда следовало бы пролить кровь. Оплакивающим то, за что следовало отомстить. Вопросы стайкой воробьев ссорились в груди, заводя его. Сорвил постарался уклониться от древнего и воспламененного взгляда, недвижимого ока ишроя, склоняясь при этом перед тысячами взглядов, кольцо за кольцом окружавшим их на стенках Ингресса…

Клак … Клак … Клак …

Клеть опускалась, и Сорвил во второй раз пал в глубины, не менее неотвратимые.

Человечность была его почвой, присутствующим в нем определяющим каркасом, и подобно столь многим свойственным человеку предметам, она могла править лишь пока оставалась незримой. Так отвага и гордость являются легким примером бездумной веры: одно только незнание позволяет людям быть такими, какими качества эти требуют от них. И пока Сорвил пребывал в неведении относительно своих несчетных нравственных слабостей, они могли обеспечить ему бездумную основу. Но теперь, измерив себя с более высокой точки зрения, в более могущественной и благородной перспективе, он обнаружил, что является всего лишь беспокойной и лживой, малодушной и смешной обезьяной, только передразнивающей подлинных владык — нелюдей.

Львы бежали, и упокоились в довольстве,

И они возложили ярмо на стенающих эмвама,

Переложивших это ярмо на зверей блеющих и мычащих,

И явилось изобилие сынам Сиоля.

Судит всегда великий. И он увидел себя таким, каким инъйор ишрои видели людей в древние времена — нетвердых ногами тварей, сразу и изобретательных и нелепых, гниющих заживо, выкрикивающих хвалу себе с вершин своих могильных курганов. Цвет ли, семя, это не значило ничего, ибо им было отведено слишком мало времени, чтобы на их долю досталось нечто большее, чем опивки славы. И поэтому жизнь его всегда останется низкой.

И последние мальчишечьи черты в сердце сына Харвила исчезли в Плачущей Горе.

Черные стены Умбиликуса подчеркивали золотое свечение, создаваемое его головой и руками. Быть может ни одна живая душа в Империи, кроме неё самой и её старших братьев не знала этого.

— А если я не сумею? Что тогда, отец?

Его присутствие подавляло своей мощью более чем физической статью. Взгляд Келлхуса, как и всегда, пронизывал её насквозь, двумя тросами протянувшимися сквозь пустоту, которой была её душа.

— Потрать свой последний вздох, молясь.

Она сделалась подлинной, преклонив перед ним колена, как делала еще маленькой девочкой. Всегда.

— За себя?

— За всё.

Клак … Клак … Клак …

Плач постепенно растворился в грохоте низвергающихся вод. Они всё тонули, пузырек света в вязкой тьме. Сорвил изменил позу, и сел на палубе напротив груды туш, головой — или точнее Котлом — отгородившись от света. Если Ойнарал и удивлялся его молчанию, то не подавал вида. Нелюдь как и прежде стоял на корме, опершись об ограду, бледная тень окутанная искрящимся облаком кольчуг. Быть может, и его посетило обманчивое и нежеланное прозрение. Быть может, и он ощутил, насколько грязны воды его ума.

Юноша откинулся на спину, не веря себе самому. Образ Сервы проплыл перед оком его души, и кровь в его жилах заледенела.

Перевозчик завел новый напев, песнь также знакомую Амиоласу, эпическое повествование о любви на краю погибели. Сорвил повернулся к нему, вырисовывавшемуся силуэтом на фоне сияющего глазка. Существом, сотканным из дыма, растворяющегося в лучах солнца.

И она раздела и вновь облачила его,

Но не покормила его,