Великая Ордалия
Шрифт:
Подлые снабдили их Апориями, оказавшимися бесполезными в шранчьих руках.
Что думали они, оставшиеся в живых сыны Сиоля, когда ничтожные людишки буйствовали в славных чертогах Дома Первородного? Что думали они, оставшиеся в живых сыны Кил-Ауджаса, вернувшиеся с полей Мир’джориля, и затворившие Врата своей Обители?
Что думали они об этом последнем великом оскорблении, об этом злодеянии, учиненном уже побежденным врагом?
Что видели они… ошибку, или еще большую несправедливость?
И тогда Страсть Наставничества заново вспыхнула среди твоих
О, да! Столь же глупые.
И столь же боящиеся осуждения.
Они раскачивались, скользя над Бездной, словно над пустотой самого Небытия.
Клак… Клак… Клак…
Сорвил безвольно повис, рыдая, оплакивая своего любовника и свою погибшую расу, кромка Котла врезалась ему в грудь. Внизу всё было черно. Клеть спускалась с находящихся наверху и будто бы внереальных ярусов, тенью, падающей сумрачным ореолом на освещенные глубины Главной Террасы. Она подплывала к исходящей воплями безумных эрратиков кромке Причального Яруса. Без предупреждения Ойнарал прильнул к нему всем телом, и они закачались словно маятник, человек и нелюдь.
Головокружение заставило его внутренности стиснуться в комок, выцарапав нотку сознания из грязи горя. Свет просиял из тьмы, прогнал по их телам очертания Клети, и Сорвил заметил собственную резкую тень на стенах Ингресса, раскачивавшуюся, скользящую по измазанным нечистотами образам. Глазок, пристроенный над судном, источал словно нити лучи, рождавшие слезы, которых он не мог ощутить. Он видел только потрепанные планширы, заляпанную палубу, груды свиных туш…
И фигуру в плаще с капюшоном, неподвижно застывшую под самым источником света.
Клак … Клак … Клак …
Клеть опускалась. Ойнарал напрягся ещё больше — уже из последних, казалось, сил — и они закачались на цепи всё более и более размашисто. Сорвил ощущал, как силы покидают нелюдя; и понимал, что если все прочие звуки вокруг вдруг умолкнут — он услышит тяжкие вдохи и выдохи упыря. Он приник к животу Ойнарала, понимая, что ему даже не нужно ничего делать, ибо рука сику вскоре разожмётся сама собой, оправив его в разверзшуюся внизу пропасть, как дар Священной Бездне…
И понимание этого наделило его скорее надеждой, нежели ужасом.
Отпусти меня…
Грудь его выскользнула из хватки Ойнарала.
Прими меня в свои объятья, Матерь.
Однако сику умудрился поймать его за левую руку. Обмякнув он описал в пространстве дугу, подвешенный на цепи.
Путь слишком тяжел.
И он ощутил, скорее нежели услышал
Твой сын слишком слаб.
И он буквально видел то, что должно было вот-вот произойти, ощущал себя кубарем летящим в черную пустоту, бьющимся о стены, словно кукла, брошенная в колодец. Он даже почувствовал последний удар… освобождение…
Птица вдруг вылетела из черноты, ударяя огромными белыми крыльями, желтый клинок её клюва метил в небо. Глазок осветил её чистым светом, аист, чудесное видение жизни…
Сорвил вцепился в запястье Ойнарала —повинуясь скорее примитивному рефлексу, нежели осознанно. Он раскачивался из стороны в сторону и отчаянно брыкался в пустоте. Главная Терраса отозвалась гулкими воплями.
Железная хватка нелюдя ослабела. Сорвил свалился, и едва ли не влетев в глазок, словно в солнце, миновал его на расстоянии протянутой руки, а затем рухнул на груду туш, и скатившись с неё на мокрые доски помоста, огляделся по сторонам диким взглядом.
Клак … Клак … Клак …
Здесь каждая поверхность, казалось, была озарена светом глазка. Ойнарал лежал, опрокинувшись на спину на куче забитых животных, раскинув дрожащие руки и ноги и пытаясь отдышаться, широко раскрыв рот. Две его нимилевые кольчуги казались водой, играющей под утренним солнцем. Веки его трепетали.
Иммириккас задумался: не стоит ли убить его за всё, что он сделал с ним.
Смертный, ты носишь на голове собственную тюрьму…
Однако Сорвил обнаружил, что взгляд его притягивает к себе другая фигура, облаченная в плащ, отливавший самой черной ночью — ибо открытая часть капюшона теперь была обращена к ним. Перевозчик посмотрел на них, пожевал губами, словно вспоминая слова — песни.
Клак … Клак … Клак …
Иссохшая рука откинула назад капюшон, и сын Харвила изумился. Глазок осветил белый безволосый скальп, и глаза, взиравшие из-под столь же безволосых надбровий… Перевозчик не был человеком — и буквально источал это. И всё же, он был древен годами, щеки его бороздили морщины, мешки под глазами набухали наподобие грудей. Суровое и жесткое лицо его свидетельствовало о смертности.
Он взирал на них, словно пытаясь отыскать родню среди тех, кто ему ненавистен.
Клак … Клак … Клак …
И Клеть пошла вниз.
Перевозчик, чья дубленая кожа поблёскивала на свету, смотрел на них, не отводя глаз — и непрерывно пел. Плач незаметно для слуха затихал вдалеке, становился всё менее и менее отличимым от бесконечного грохота падающей воды, всё более и более призрачным, жутким фоном для ворчливой песни Перевозчика: