Великая река. Другой берег
Шрифт:
Ближе к рассвету сборы были закончены, а припасы – погружены в лодку. Правда, отплыть всё равно получилось только к вечеру, потому что мама Ойкью – ну как всегда! – наотрез отказалась отпускать дочь в путь днём. Незадолго до заката начался долгий ритуал прощания, который затянулся ещё на несколько часов.
Но к вечерней заре с ритуалом было покончено тоже, и Варн и Ойкью вслед за поклажей погрузились в лодку. Папа помог оттолкнуть её, и лодка медленно закачалась в красноватых от закатных отсветов водах Великой реки. Родители Ойкью и её бабушка с дедушкой стояли на берегу и махали им вслед, и ей пришлось отдать весло Варну, потому что надо же хорошо попрощаться
И Ойкью махала до тех пор, пока четыре силуэта на берегу совсем не исчезли из виду, растворившись в наступающих сумерках. Лодка зашла за поворот. Тогда Ойкью вздохнула – этот вздох был в равной степени печальным и счастливым – и отняла весло у Варна.
– Ах, милый дом! – с грустной насмешкой проговорила она, смахнув с глаза несуществующую слезу. – Как я буду скучать по теплу и покою! А также по упрёкам и наставлениям…
– Тебе всё шутки! – неожиданно вспылил Варн. – А у тебя такая хорошая семья! На твоём месте я бы и правда скучал!
Ойкью всегда терялась, когда он утрачивал свой сонный безразличный вид и начинал вдруг проявлять эмоции.
– Я буду скучать, – искренне сказала она. – Я говорю глупости, чтоб мне самой не было так грустно…
Варн тотчас перестал быть раздражённым и стал печальным и сочувствующим.
– А ты? Ты совсем не скучаешь по своей семье? – попробовала Ойкью, решив, что сейчас подходящий момент для вопроса.
Если Варн захочет держать свою историю в секрете – что ж, он имеет право, у Ойкью у самой достаточно грустных тайн. Но ей было так любопытно, что не спросить не получалось.
– Я не уверен, что ты хочешь это услышать, – сказал мальчик, глядя на отражение луны в воде.
– О, я уверена, что хочу, – возразила Ойкью. – Раз уж мы с тобой в одной лодке…
Она хихикнула, порадовавшись собственной удачной шутке. Варн посмотрел на неё не особенно воодушевлённо. Ойкью в ответ только довольно зажмурилась.
– Может, тогда и ты расскажешь про свой шарфик? – хитренько сощурившись, спросил мальчик в следующий миг.
Ойкью перестала хихикать и решительно помотала головой.
– Ладно. – Варн вздохнул. – Я всё равно хотел с кем-нибудь поговорить об этом…
И Ойкью приготовилась слушать.
Ты верно поняла, что я ворон, хоть и не знаю, как тебе удалось. Ну, таким уж я уродился. У моей матери было много детей: одни могли скользить высоко в потоках воздуха, другие летали совсем низко над землёй, среди них были создания дня и создания ночи, сделанные из крови и плоти или из пепла и огня. Они все имели крылья и грезили небом.
Некоторые красиво пели, другие могли далеко смотреть, третьи запоминали чужие голоса, четвёртые ярко сияли в ночи. Я немного отличался от них.
Те сыновья и дочери были детьми её и леса, я же был сыном её и жившего в деревне оборотня. Наверное, из-за этого и оказался чуть более земным, чем мои братья и сёстры. Я родился затем, чтобы защищать лес, и затем, чтобы убить одиночество, которое привело оборотня к встрече с моей матерью.
Я родился быть стражем и хорошим сыном, и эти две роли не очень-то подходили друг другу и мне.
Поэтому я могу казаться и человеком, и птицей, только оба эти состояния случайны, и мой облик меняется, когда это нужно меньше всего. Поэтому мой смех обладает силой будить лес, только я редко смеюсь: мой отец был всегда угрюм, а я на него похож.
Первые годы я жил вместе с матерью. Отец много работал и появлялся дома очень редко, так что я почти не помню
Меня радовали эти короткие моменты, пускай они и случались нечасто. Зато мать постоянно находилась рядом со мной.
Мы были близки, хотя плохо понимали друг друга: её мир был миром порядка, миром холодной вышины и знакомых звёздных дорог, в моём же мире правил хаос, где мешались земля и небо, а звёзды не указывали путь, но разлетались на крохотные осколки. Тогда я так думал. Тогда я не знал, как выглядит хаос.
Мы разнились, как различаются ветер и дождь, но она была моя мать, а я – её сын, и нам этого хватало, чтобы любить друг друга.
Она научила меня узнавать голоса других своих детей и определять путь по звёздам. Она научила меня летать, хотя я боялся высоты, и подхватывала меня, когда я падал. Она лечила меня, когда я болел – а это случалось часто, потому что почти всё в этом мире ранило меня. Она утешала меня, когда я видел кошмары, и оставалась со мной, когда мне было одиноко. Она прощала меня, когда я вёл себя не так, как следует; она оберегала меня от любых опасностей. Даже в те минуты, когда её вроде бы не было рядом, я всё равно чувствовал: я под её крылом. Моя мать так любила меня, что скоро лес тоже смирился с моим существованием и перестал отвергать меня и её.
И тогда наш тихий мир переменился: моя мать решила вернуться в свой дом. Сначала она стала подолгу сидеть у распахнутого окна, глядя в синие сумерки, прислушиваясь к далёким голосам, которые я толком не мог распознать. Иногда в темноте появлялись серые крылатые тени, и я знал, что это другие дети зовут мать назад, в лес. Она следила за ними с ярким блеском в глазах, и лицо её становилось острым, незнакомым и диким, и таким счастливым, что мне было страшно подойти и эти тени спугнуть. Мой отец тоже смотрел на неё и тоже боялся, только я не понимал почему. И однажды мама не удержалась. Она исчезла на целую ночь и вернулась только с рассветом, и с тех пор стала пропадать то и дело и никогда не брала меня с собой. Я не любил оставаться дома. Мне не нравилась деревня, потому что там я, сын оборотня-изгоя, никому не нравился и немного боялся моего меняющего облик отца, а мать всё чаще улетала в лес, и я подолгу стал оставаться с ним вдвоём. Он расстраивался и злился, что мамы нет дома. Теперь я знаю: ему было больно, – но тогда я не умел хорошо понимать других и считал его жестоким и чёрствым. Моя мать не хотела оставить его, вернулась из леса и вновь зажила с нами в деревне, и какое-то время всё было хорошо. Она старалась стать такой, как все люди, старалась жить, как они, подражала их обычаям и привычкам. Мать не отвечала своим детям, когда те звали её или спрашивали её совета, не ходила в лес, не летала по ночам…
…А потом в её красивый мир ворвался хаос. Это произошло практически в одночасье и было самым страшным, что когда-либо со мной случалось. Это было страшнее, чем недоверчивые люди, страшнее, чем разгневанный отец, страшнее, чем высота. Это было как внезапная буря, когда ты поднялся к верхушкам сосен.
Сначала она всё ходила и улыбалась странной незнакомой улыбкой, а когда её спрашивали, что с ней, не отвечала, только пожимала плечами. Потом мать начала путать дни, людей и события, она путала даже своих детей – только меня всегда узнавала. Она целыми днями лежала неподвижно, но не спала, иногда плакала, иногда снова улыбалась, иногда громко пела, и весь пол в нашем доме, словно палая листва, устилали чёрные перья.