Великая русская революция, 1905–1921
Шрифт:
В начале нового 1913 г., который в ретроспективе нередко вспоминался как последний спокойный год старой России перед тем, как все навсегда изменилось в результате войны и революции [95] , редакторы популярного журнала обратились к писателям, предпринимателям и другим публичным фигурам с просьбой присылать новогодние тосты. Многие ответили, что лично они сохраняют надежду, но почти все сходились на том, что общество пребывает в мрачном и подавленном настроении. И они считали, что знают причину: новогодние пожелания перемен и счастья оставались (как выразился известный психиатр Владимир Бехтерев) только «пожеланиями», в то время как «действительность не может радовать» [96] . Или, как в 1913 г. писал в новогоднем номере популярного таблоида «Газета-копейка» колумнист Скиталец (псевдоним Осипа Блотерманца), «мы сейчас находимся в такой полосе, потому что наша действительность – безотрадна, итоги – ничтожны, а надежды – отлетели от нас». Пусть в прошлом году мы и желали «нового счастья», но не получили «ничего, кроме горечи и разочарований» [97] .
95
См., например: Wayne Dowler, Russia in 1913 (DeKalb, IL, 2010).
96
Огонек. 1913. №i (6.01). Без пагинации.
97
Скиталец. Молчание //Газета-копейка. 1.01.1913. С. 3–4.
Подобное мрачное отношение к времени и надежде было характерно не только для новогодних дней. На протяжении всех этих лет журналисты без конца описывали все сильнее охватывающую общество «эпидемию» «пессимизма», «подавленности» и «отчаяния» [98] . Известный специалист по массовому образованию в 1912 г. отмечал, что получает от читателей своих журнальных статей множество писем, авторы которых с «ужасающей» регулярностью сообщали ему, что их жизнь утратила смысл
98
См. многочисленные примеры в: Mark D. Steinberg, Petersburg Fin de Siecle (New Haven, 2011), ch. 7.
99
H. Рубакин. Для чего я живу на свете //Новый журнал для всех. 1912. № 6. С. 67.
100
В. Даль. Толковый словарь живаго великорусскаго языка. СПб., 1880: Толковый словарь русского языка / под ред. Д. Н.Ушакова. М., 1935.
101
См., например: В. Лаврецкий. Трагедия современной молодежи //Речь. 30.09.1910. С. 2; И. Брусиловский. Смысл жизни // Современное слово. 13.03.1910. С. 1; М. Ковалевский. Затишье //Запросы жизни. 1911. № 12 (23.12). С. 705; М. Слобожанин. Из современных переживаний, ч. 4: «Я» и окружающая среда //Жизнь для всех. 1913. № 7. С. 1019–1021, и 4.3: Об эстетике новейшей формации и эстетизме вообще //Жизнь для всех. 1913. № 3–4. С. 461.
Повседневные новости складывались из частностей. Фиксируя «признаки эпохи», газеты изо всех сил старались освещать позитивные стороны жизни: достижения науки и техники, предпринимательские успехи и возможности для мобильности, активную работу таких учреждений культуры, как музеи, школы, библиотеки, выставки и театры. Кроме того, в газетах освещались повседневные увеселительные мероприятия и свободы, присущие городу того времени. Объявления напоминали читателям о том, что удовольствия и забавы ожидают даже лиц со скромным доходом и ограниченным временем досуга. К услугам более состоятельных были опера, балет, театры, концерты, балы, частные вечеринки, рестораны, кафе и кабаре. Людей бедных, но не желающих посвящать свой досуг одному лишь употреблению спиртного, развлекали «народные театры», летние увеселительные парки (известные как «сады наслаждений»), цирк, кино и зрелищные виды спорта. История «играющей России», как выразилась историк Луиза Мак-Рейнольдс, представляла собой один из важных аспектов истории 1905–1914 гг. в изложении современников. Но для того чтобы разобраться в этом сюжете, его следует рассматривать с учетом мрачного социального окружения. Как полагали репортеры, погоня за «развлечениями» и «увеселениями» превратилась во всеобщую манию [102] , потому что люди отчаянно хотят убежать от работы и бедности, от насилия и преступности, от политики и «удручающего стона „больных вопросов» [103] . Веселье представляло собой естественный ответ на реальность, в которой, по словам Ольги Гридиной, ведущего колумниста «Газеты-копейки», «гораздо больше темных, чем светлых сторон» [104] .
102
Работничек. Безумная жизнь // Петербургский листок. 23.02.1914. C.3.
103
В. Регинин. К читателям //Аргус. 1913- № 2. С. 3 (где приводится список проблем, спастись от которых должно было помочь чтение этого нового журнала).
104
О. Гридина. Одна женщина //Газета-копейка. 6.06.1910. С. 5.
Газеты постоянно напоминали читателям о повседневной жизни. Репортажи о ней в большинстве популярных газет постоянно обращались к ряду тем, отчасти потому, что соответствующие сюжеты сами по себе обладали убедительностью (и мрачной увлекательностью), а отчасти потому, что они были весьма характерными для той эпохи. Мерилом, использовавшимся для оценки состояния общества (и, конечно же, для того чтобы повысить тираж газет), часто служили сексуальные отношения, являвшиеся неотъемлемой темой русской печати, видевшей в сексуальном состоянии русского общества признак его принципиальной «извращенности» и «болезни» [105] . Согласно описаниям репортеров страну захлестнула «грязная волна» массового «разврата», проникавшего из борделей в кафе и на улицы, и Россия, погрязшая в «половой вакханалии», превратилась в «современный Содом» [106] . Эту вакханалию увязывали с нравственной болезнью более общего характера: ростом «варварства» [107] , все в большей и большей степени превращающего людей в дикарей и зверей – «жестоких и угрюмых» эгоистов, вдохновляющихся современным лозунгом: «Я хочу!» [108]
105
См. важную работу с изложением и анализом этой проблемы: Laura Engelstein, Keys to Happiness; Sex and the Search for Modernity in Finde-Siecle Russia (Ithaca, NY, 1992).
106
Д. Половая вакханалия // Газета-копейка. 27.07.1909. С. 3; О. Гридина. Грязный поток // Газета-копейка. 27.02.1910. С. 3; С. Любош. Грязная волна // Современное слово. 1910. № 811 (7.04). С. 1; О. Гридина. Камни // Газета-копейка. 18.05.1911. С. 3; Вадим. Свет во тьме // Газета-копейка. 3.03.1913. С. 5–6.
107
В.Трофимов. «Жестоки у нас нравы»…//Газета-копейка. 4.04.1909. с.3.
108
О. Гридина. Грязный поток//Газета-копейка. 27.02.1910. C.3.
С «сексуальной вакханалией» была тесно связана и «вакханалия» насилия. Одним из ее аспектов являлось политическое насилие, выражавшееся в терроризме, казнях и погромах (хотя непосредственное обсуждение этой темы пресекалось цензурой), но в основном речь шла об «эпидемии» повседневного насилия: об охватившей русские города темной «поножовщине», вина за которую возлагалась то на алчных до денег «бандитов», то на половых хищников, то на «хулиганов» (утверждалось, что те способны зарезать человека без всякой причины), то на людей, поддающихся вспышкам ярости [109] . Этим сюжетам целенаправленно придавался сенсационный и возбуждающий характер, но в то же время подобные сюжеты служили в качестве иллюстраций к «этим временам» и «духу эпохи», свидетельствуя о «чудовищном безобразии» «духа зла», носившегося в воздухе [110] , о некоем фатальном начале в современной жизни [111] , о некоей глубокой и вездесущей «болезни» [112] . Интерпретации могли быть еще более всеохватными: комментаторы видели в этих фактах характерные черты российского опыта современного существования как истории «травм», «трагедий» и «катастроф» [113] .
109
См., например: Ножевщина // Газета-копейка. 6.04.1910. С. 7; Скиталец. Плохой математик // Газета-копейка. 17.10.1909. С. 3; Скиталец. Человек умер // Газета-копейка. 8.02.1913. С. 3. О хулиганстве см.: Joan Neuberger, Hooliganism: Crime, Culture, and Power in St Petersburg, 1900–1914 (Berkeley, CA, 1993). Об убийствах см.: Louise McReynolds, Murder Most Russian: True Crime and Punishment in Late Imperial Russia (Ithaca, NY, 2013). См. также главу 5 настоящей книги.
110
Вадим. Дух зла (по поводу анкеты о самоубийствах»)//Газета-копейка. 16.02.1913. C.3.
111
Подписчик журнала «Жизнь для всех». Голос из недр невежества//Жизнь для всех. 1913. № 9. С. 1289–1290.
112
Аз. Дети-ножевщики // Газета-копейка. 9.12.1908. С. 4.
113
Steinberg, Petersburg Fin de Siecle, 254-61.
В 1906 г. городскую Россию поразила продолжавшаяся до самой войны «эпидемия» самоубийств, которая воспринималась как особенно тревожный симптом исторической болезни России [114] , признак того, что российское общество «расколото», «погружено в хаос», «изуродовано», «неуправляемо», «больно» и «зашло в тупик». Некоторые авторы возлагали вину на недавние «травматические» события: русско-японскую войну, Кровавое воскресенье и революцию 1905 г., восстания, терроризм и государственные репрессии [115] . Впрочем, большинство комментаторов усматривало существование более глубокой «болезни», которую они приписывали эпохальным историческим переменам – в первую очередь урбанизации и индустриализации [116] . Религиозные авторы объясняли самоубийства утратой веры и уверенности в завтрашнем дне, пришедших вместе со светским модерном [117] . Но и светские авторы высказывались в том же ключе. Казалось, что многие люди не в силах вынести глубокого противоречия
114
См. также: Susan Morrissey, Suicide and the Body Politic in Imperial Russia (Cambridge, 2006), chs. 10–11.
115
Жбанков. Современные самоубийства //Современный мир. 1910. № 3. С. 27, 29,40, 53.
116
Розенбах. Причины современной нервозности и самоубийств //Петербургская газета. 26.04.1909. C.3.
117
К самоубийствам молодежи //Церковный вестник. 1910. № 12 (25.03). С. 362; Современность и думы//Церковный вестник. 1913. № 31 (1.08). С. 948; Трагедия современной культуры //Церковный вестник. 1914. № 27 (3.07). С. 811.
118
О. Гридина. Смерть ответила! // Газета-копейка. 5.03.1910. С. 3.
119
Н.Я. Абрамович. Самоубийство // Самоубийство: сборник общественных, философских и критических статей. М., 1911. С. 113.
120
См.: Л. Галич. Мысли: Научный оптимизм и мещане // Речь. 11.07.1907. С. 2; Скиталец. Вавилон на час // Газета-копейка. 2.01.1911. С. 4–5; С. Феленкин. Наша молодежь // Газета-копейка. 8.02.1910. С. 3.
Начало общеевропейской войны в августе 1914 г. на какое-то время заглушило политическое и социальное недовольство: мысли и чувства русских людей обратились на врагов – немцев и австрийцев, а также на многочисленных этнических немцев, живших и работавших в России. Однако патриотическое единство, пусть оно и опиралось на опасную угрозу российскому «отечеству» (как регулярно твердила пропаганда), не имело глубоких корней и потому оказалось недолговечным в условиях продолжительного конфликта, предъявившего беспрецедентно суровые требования к населению страны и ее экономике. Вообще говоря, генералы и чиновники все так же восхваляли смелость и праведную самоотверженность российских солдат, а также неослабевающую поддержку, которую им оказывали все уровни общества. Но, по мере того как продолжалось кровопролитие, все больше людей начинало задумываться над тем, стоят ли страдания такой цены и в чьих интересах ведется война.
Всего за пять первых месяцев войны почти 400 тыс. русских мужчин рассталось с жизнью и почти миллион был ранен, и эти ошеломляющие потери продолжали расти. С весны 1915 г. армия отступала. Хаотическое бегство, грабежи и дезертирство уже не были чем-то необычным. К концу первого года войны российские потери достигли 4 млн человек, взятых в плен, раненых или убитых. В 1916 г. ситуация на фронте улучшилась; армия даже добилась ряда скромных успехов, хотя и ценой больших потерь. Тем не менее война по-прежнему поглощала материальные и человеческие ресурсы страны, причем не только на фронте. Уже в 1915 г. наблюдались зловещие признаки того, что экономика страны не выдерживает бремени военных запросов – в первую очередь выражавшиеся в нехватке продовольствия и росте цен. Все более уязвимой становилась армия. По словам видного историка российских вооруженных сил в годы Первой мировой войны, растущий кризис морального состояния «имел своим принципиальным источником полную утрату надежды на то, что бойня когда-нибудь кончится, что страна получит что-либо, похожее на победу» [121] . Несмотря на то что забастовки были запрещены, их число с середины 1915 г. стабильно возрастало, в том числе и в столице страны, Петрограде. Но в большинстве своем люди старались просто пережить войну, думая лишь о том, когда и как все это кончится. Должностные лица, ответственные за поддержание общественного порядка, опасались, что терпение народа вскоре кончится. В октябре 1916 г. в докладе петроградского охранного отделения содержалось открытое предупреждение о бунтарских настроениях «озлобленных тяготами повседневного существования низов населения империи» [122] .
121
Allan Wildman, The End of the Russian Imperial Army, i. The Old Army and the Soldiers’ Revolt (March-April 1917) (Princeton, 1980), 106.
122
Доклад петроградского охранного отделения особому отделу департамента полиции, октябрь 1916 // Красный архив. 1926. № 17. С. 4–35.
Многие либерально настроенные россияне относились к войне как к национальному кризису, доказавшему необходимость полноценного участия общественности в политической жизни. Государство в какой-то степени приветствовало организованную гражданскую деятельность, направленную на содействие экономической мобилизации и на уход за ранеными солдатами. Власти даже признавали большое значение таких национальных ассоциаций, как Военно-промышленный комитет, во главе которого стояли видные промышленники и общественные деятели, а также Земский союз и Союз городов, представлявшие на национальном уровне местные органы сельского и городского самоуправления. Однако правительство, исходя из своих политических принципов, предпочитало мобилизовать страну при помощи собственных структур. Николай II демонстративно отказывался сотрудничать с большинством думских депутатов, желавших, чтобы царь больше считался с ними при назначениях на министерские должности. Либералы и многие консерваторы надеялись спасти политический строй, реформировав его. Царь же, наоборот, был намерен не подпускать к власти даже тех, кто высказывался за более значительное влияние общественности на правительство. Казалось, что своими назначениями на высшие должности царь специально старался раздразнить либеральное общество. Особое возмущение вызывала все большая зависимость царя от его жены-немки и их духовного наставника Григория Распутина, влияние которых выросло после того, как царь объявил себя главнокомандующим и отбыл на фронт. Влияние Распутина и в реальности было весьма пагубным, но еще сильнее его усугубляли всевозможные слухи, в том числе о сексуальной связи между Александрой и Распутиным. «Министерская чехарда» – частые отставки министров (иногда производившиеся по совету Александры и Распутина) и их замена людьми, все менее и менее способными сыграть какую-либо положительную роль и нередко все менее и менее компетентными, представляли собой один из множества признаков того, что гражданское общество и самодержавное государство находятся на опасном распутье. Убийство Распутина, организованное в декабре 1916 г. представителями правой и монархистской элит, надеявшимися спасти династию и Россию от неминуемой катастрофы, не сумело предотвратить несчастья и, возможно, лишь укрепило нежелание Николая и Александры идти на какие-либо уступки или хотя бы признать глубину кризиса. То, что надвигается взрыв, было ясно едва ли не всем, кроме них. В октябре 1916 г. священник и консервативный деятель Иван Восторгов писал: «Мы катимся по наклонной плоскости. Под нами зияющая бездна. А в государственной жизни зреют беспорядки и волнения. Революция изготовилась до последнего бантика, а контрреволюция где? Ее не видно. В кровавом зареве закатываются дни наши» [123] .
123
И. И. Восторгов – Н. Х. Зайончковскому, 4.10.1916. ГАРФ. Ф. 102. Оп. 265. Д. 1056. Л. 692. Цит. в: М. Лукьянов. Первая мировая война и дифференциация российской правой, июль 1914 – февраль 1917 г. Готовится к печати как: “The First World War and the Polarization of the Russian Right, July 1914–February 1917,” Slavic Review (Winter 2016).
Газеты были полны вестями о войне: ежедневными корреспонденциями о событиях на фронте, официальными заявлениями и патриотическими комментариями. О том, как война освещалась в крупных газетах, можно получить представление, вслед за Луизой Мак-Рейнольдс изучив видную московскую ежедневную газету «Русское слово», хотя ее подход был чуть более либеральным. Газета приветствовала войну с едва ли не мессианской верой в то, что она станет историческим сражением с авторитарным милитаризмом, демонстрировала враждебность к Германии (и к немцам) как к варварской военной цивилизации, принесшей в мир жестокость, выказывала оптимизм и утверждала (согласно либеральной точке зрения), что для успеха необходимо национальное единство, которое требует того, чтобы самодержавная монархия наделила более широкими полномочиями общественные институты и Думу [124] . Разумеется, журналисты понимали, что им удастся сказать не больше того, что потерпит правительство, а военные цензоры пристально следили за печатью, наблюдая за тем, чтобы та не переступила этих пределов. Но оптимизм на страницах газет, по всей видимости, носил неподдельный характер и порой выливался в напыщенную риторику на тему об историческом моменте. Даже мрачной осенью 1915 г. автор передовицы в одной из петроградских газет утверждал: «Мы живем теперь во время великих возможностей. Под гром орудий… Россия, как организм, полный жизненных соков, находит силы, чтобы приступить к излечению своих внутренних язв» [125] . Некоторые журналисты осторожно выражали беспокойство в отношении будущего, по крайней мере признавая, что общественность испытывает тревогу. Например, в обзорной статье о литературе и искусстве военного времени описывались «боль» и «полная безнадежность»: «холодом и тленом веет почти от всего» [126] . Однако самым распространенным настроением военных лет, отражавшимся в прессе, были не смелая уверенность и не мрачное отчаяние, а неопределенность. Если эти годы и были исторической эпохой, то их направление и последствия представлялись далеко не очевидными.
124
McReynolds, The News, 259-68, где анализируется «Русское слово» с июля 1916 г. по январь 1917 г.
125
Городское дело. 1915. № 15–16 (1-15.08). С. 799.
126
М. Неведомский. Что сталось с нашей литературой //Современник. 1915. № 5. С. 254.