Великая русская революция, 1905–1921
Шрифт:
В то же время война сравнительно слабо затронула повседневную жизнь. Газеты по-прежнему были полны знакомых сюжетов о преступлениях, насилии, убийствах, самоубийствах, несчастных случаях, хулиганстве и проституции. Условия военного времени и особенно экономические затруднения, несомненно, усугубляли эти традиционные «ужасы жизни» (под такой рубрикой в одной из газет велась ежедневная хроника социальных неурядиц) – хотя военная цензура, скорее всего, не позволяла репортерам говорить этого. Одному из журналистов в 1916 г. удалось сообщить читателям о том, что многие из его колонок об «общественной жизни» для журнала «Жизнь для всех», представлявших собой резюме «жалкой российской жизни, какой она отражена в газетах», запрещались цензорами, расценивавшими подобные мрачные репортажи как «современное, но не своевременное» – иными словами, как реальность, нежелательную с политической точки зрения [127] . Журналисты в годы войны продолжали ставить «вечные вопросы»: например, зачем люди страдают и почему в мире существует зло? Кровопролитие, ненависть и материальные страдания, вызванные войной, делали эти абстрактные вопросы более конкретными, чем когда-либо. В то же время многие журналисты вопреки происходившим на их глазах событиям продолжали выражать надежду на то, что на Земле все же установится «волшебный мир» «счастья» – не в последнюю очередь потому, что люди так исстрадались без него [128] . И страдания, и надежда стали питательной средой для событий 1917 г. Война обострила и то и другое.
127
В. Поссе. Общественная жизнь // Жизнь для всех. 1915. № 8–9. С. 1317 (о его целях; цит. в обратном переводе); 1916. № 6. С. 752 (о цензуре).
128
Е.
Глава 3
1917 год
Историки пересказывают события 1917 г. всевозможными способами. То, как мы понимаем, интерпретируем и излагаем их, не в последнюю очередь изменила эволюция истории как научной дисциплины— хотя эта «научная» причина нерасторжимо переплетена с политическими и идеологическими пристрастиями (с тем, что историки думают о революциях, социализме, либерализме, государстве и роли народа – не говоря уже о самом Советском Союзе) и даже с этическими ценностями (например, с тем, что они думают по поводу таких непростых вопросов, как неравенство, социальная справедливость и насилие). Историки, как и те люди, которых мы изучаем, расходятся в вопросе о том, что считать входящим в состав сюжета, называемого нами «историей». Еще не так давно главным новшеством было смещение центра внимания с политических лидеров, государственных институтов, географических центров, мужчин и великороссов в сторону большего внимания к роли простых людей (особенно солдат, рабочих и крестьян), женщин, представителей других национальностей, провинции и окраин империи. Внимание, которое исследователи в последнее время уделяют субъективным сторонам – не только заявленным людьми идеям и требованиям, но и значительно более смутной сфере ценностей и эмоций, – наделило этот подход еще одним обогащающим и усложняющим его аспектом. Но вместе с тем исследователи в последнее время вновь заговорили о значении крупных структур, определяющих ход истории: экономической модернизации, капитализма, права, глобального перемещения идеологий и идей, международных отношений, войны. Разумеется, среди этих различных подходов нет таких, которые бы взаимно исключали друг друга. Они сочетаются разными путями – как пытаюсь делать я в этой книге.
Стандартное изложение сюжета о революции структурируется в соответствии с важнейшими кризисными событиями 1917 г., особенно с тем, как они развивались в столице, Петрограде: Февральская революция, покончившая с царской властью, «апрельский кризис» по поводу целей войны, «июльские дни», едва не вылившиеся в восстание, неудачный корниловский мятеж в августе и, наконец, Октябрьская революция, приведшая большевиков к власти. За этими событиями скрывается история причинно-следственных связей: военный контекст, развал экономики, социальная поляризация и сбои в управлении. Именно такой стиль изложения для нас наиболее привычен: важные и взаимосвязанные события с поддающимися объяснению причинами и важными последствиями. Но привычность такого подхода – даже того, что от него осталось, – не может служить аргументом в пользу его необязательности. В других главах мы вернемся к событиям 1917 г., рассмотрев их с иных точек зрения. Но эти события и контексты представляют собой необходимую структуру и основу. Кроме того, как ни странно, большинство историков сходятся в отношении того, что и почему случилось и что изменилось в стране [129] .
129
В своем изложении я опираюсь на обширную научную литературу о 1917 г., иллюстрируя ее материалами из архивных источников, мемуаров и сообщений из газеты Петроградского совета. Ссылки на многие из этих работ приводятся в сносках. Прочие упомянуты в библиографии. Среди посвященных революции англоязычных исследований общего характера особенно влиятельными являются работы Орландо Файджеса, Шейлы Фицпатрик, Брюса Линкольна, Ричарда Пайпса, Александра Рабиновича, Кристофера Рида, С. А. Смита и Рекса Уэйда.
Первый кризис разразился 23 февраля (8 марта), когда в Петрограде, присоединившись к множеству мужчин и женщин, уже бастовавших в столице и других городах, на улицы вышли тысячи текстильных работниц, протестуя против нехватки хлеба и продовольствия, а также по случаю Международного женского дня. Эти волнения, стремительно распространившиеся по городу и по стране и через несколько дней закончившиеся свержением правительства, не должны были стать неожиданностью для власть имущих. К январю 1917 г. тайные агенты полиции, жившие и работавшие в столице, в своих донесениях сообщали о растущей «в широких кругах населения волне враждебности к властям» [130] . Тлеющий в обществе гнев подпитывался страданиями, вызванными войной, все более отчаянной экономической ситуацией – особенно нехваткой продовольствия и ростом цен – и государственной политикой, производившей впечатление равнодушия или некомпетентности. Среди правящих элит, прислушивавшихся к общественным настроениям, набирало силу зеркальное отражение массового недовольства: опасение того, что военной машине и их собственному политическому и социальному выживанию могут угрожать волнения среди низших классов. Трудящиеся мужчины и женщины, во все больших количествах выходившие на улицы столицы, в своих устных призывах, лозунгах и речах не только требовали хлеба, но и призывали покончить с войной и самодержавием. К демонстрантам присоединялись студенты, учителя и служащие. Порой на улицах возникали стычки, чаще всего выражавшиеся в битье витрин. Некоторые демонстранты были вооружены палками, кусками металла, камнями и пистолетами. Хотя активисты из числа социалистов всячески поощряли эти беспорядки, у них отсутствовали реальное руководство и цели. В большей степени оно служило выражением недовольства, нежели целенаправленными действиями по устранению его причин. Соответственно, многие социалисты видели в этих событиях не «революцию», а всего лишь «беспорядки» [131] . Или, как более презрительно выразилась императрица Александра, писавшая на фронт Николаю II, эти демонстрации представляли собой не более чем «хулиганское движение», устроившее шум и беспорядки без какой-либо серьезной причины [132] .
130
Генерал-майор Глобачев (глава Петроградского охранного отделения). Дополнение к донесению (совершенно секретно), 26.01.1917: ГАРФ. Ф. in. Оп.1. Д. 669. Л. 112–113 (цит. в обратном переводе с английского. —Прим. пер.).
131
Н. Суханов. Записки о революции. Т. i. М., 1991. С. 49.
132
Александра – Николаю II, 25.02.1917. ГАРФ. Ф. 601. Оп. 1. Д. 1151. Л. 490–493 об. См.: Mark D. Steinberg and Vladimir M. Khrustalev, The Fall of the Romanovs (New Haven, 1995), 73–6.
Реакция царя, плохо информированного и неспособного понять, что происходит, представляла собой пагубное сочетание самоуверенности и нетерпения, способствовавшее перерастанию беспорядков в революцию. 25 февраля царь отправил начальнику Петроградского военного округа телеграмму с такими словами, оказавшимися фатальными: «Повелеваю завтра же прекратить беспорядки в столице, недопустимые во время тяжелой войны с Германией и Австрией» [133] . Полиция и солдаты местного гарнизона выполнили приказ и открыли огонь по демонстрантам, убив и ранив множество людей. Должностные лица и многие лидеры социалистов решили, что все кончено. Но на следующий день солдаты вышли на улицы вместе с демонстрантами. Этот фактический крах военной власти в столице привел к панике в коридорах власти, тем более что восстания вспыхивали и в других городах страны, причем солдаты местных гарнизонов нередко присоединялись к демонстрантам. 27 февраля Совет министров распустил Государственную думу, обвинив ее лидеров (продолжавших утверждать, что лишь реформа власти принесет в Россию спокойствие и создаст условия для продолжения войны) в содействии мятежникам, а затем и сам подал в отставку. Возможно, решающую роль сыграли высшие военачальники, пытавшиеся убедить Николая II в том, что лишь новое правительство, подконтрольное Думе, способно «успокоить умы» и остановить распространение «анархии по всей стране», которая может привести к распаду армии, краху военной экономики и «захвату власти крайними левыми элементами» [134] . Столкнувшись с фактическим мятежом своих полководцев, Николай почувствовал себя преданным, но понял, что у него нет выбора. 2 марта, надеясь сохранить военную машину и спасти монархию, он отрекся от престола в пользу своего брата Михаила, имевшего репутацию человека, более склонного к компромиссам. Но Михаил отказался от короны, и этот смиренный жест покончил с 300-летней династией Романовых – де-факто превратив Российскую империю в республику.
133
Процитировано Хабаловым в его показаниях от 22.03.1917: Падение царского режима: стенографические отчеты допросов и показаний, данных в 1917 г. в Чрезвычайной Следственной Комиссии Временного Правительства/под ред. П. Е. Щеголева: в 7 т. М., Л., 1924–1927. Т. 1. С. 190–191.
134
Телеграмма генерала Алексеева Николаю II, 1.03.1917//Красный архив. 1927. № 21. С. 53–54.
Весь остальной 1917 год представляет собой цепочку кризисов, вызванных борьбой за то, чтобы взять власть и удержать ее. В значительной степени эта борьба нашла воплощение в своеобразном институте «двоевластия»: напряженных политических взаимоотношениях между петроградским Советом рабочих и солдатских депутатов (который был создан путем выборов на промышленных предприятиях и в гарнизонах, возглавлялся социалистами и вскоре превратился в общенациональный Совет рабочих, солдатских и крестьянских депутатов, включавший представителей местных советов по всей стране) и Временным правительством (созданным членами Государственной думы с согласия петроградского Совета). Но это был лишь самый очевидный аспект «двоевластия», которое представляло собой поистине общеимперское явление, найдя воплощение едва ли не во всех властных взаимоотношениях в стране. В армии – между офицерским корпусом и солдатскими комитетами, на заводах и фабриках – между управляющими и рабочими комитетами, в деревне – между традиционной общиной и крестьянскими комитетами, в школах – между школьной администрацией и советами учащихся. Свою роль в этом смысле играла молодежь, а также различия в социальном положении: «класс» комитетов и советов, как выражались некоторые, состоял преимущественно из молодых людей, нередко солдат, вернувшихся с фронта. Двоевластие выглядит более простым явлением по сравнению с реальностью: помимо того что уровень сотрудничества и конфликтов между сторонами был разным и менялся от места к месту и с течением времени, во многих частях империи эти взаимоотношения еще сильнее осложнялись существованием органов, представляющих местные национальности или иные группы.
В целом, особенно в первые месяцы 1917 г., приходилось решать не только проблему власти, но и проблему главенства. И Временное правительство, и Совет не были уверены в своей легитимности и в масштабах своих полномочий. Либеральные вожди нового правительства, решительно стоявшие на стороне законности, болезненно осознавали, что они, по сути, представляли собой самозваный комитет членов распущенной Государственной думы, которая сама по себе была выбрана на основе ограниченного и неравноправного избирательного закона. Назвав свое правительство «временным», они ясно давали понять, что берут власть в государстве лишь временно, до тех пор, пока не будут проведены полноценные демократические выборы, требовавшие избрания Учредительного собрания, которому предстояло заложить основы легитимного конституционного строя. С другой стороны, хотя Совет регулярно критиковал политику и действия правительства от имени тех социальных групп, которые он представлял, и хотя его способность вывести на улицы рабочих и солдат делала его реальной политической силой, социалистические лидеры Совета утверждали, что их роль – защищать интересы конкретных классов, а вовсе не всей нации. Разговоры о «советской власти» были для них неприемлемы и даже отдавали безумием. Такая политическая умеренность диктовалась идеологическими убеждениями, представлениями об историческом опыте и о реальности. Эти люди полагали, что непосредственная цель революции заключалась в установлении демократии и гражданских прав – задачах, традиционно связывавшихся (особенно при марксистском подходе к истории) с исторической ролью либеральной буржуазии. Идея свержения этого класса и строительства социализма казалась в лучшем случае преждевременной и даже самоубийственной с учетом продолжавшейся войны, а также в силу того, что Россия была слишком неразвитой и в социальном, и в культурном плане для такого радикального эксперимента. Лидеры Совета четко давали понять, что желают влиять на правительство, но не контролировать его: подталкивать нерешительную, но обладающую соответствующими полномочиями «буржуазию» к установлению республики, гарантиям социальных прав и подготовке выборов в будущее Учредительное собрание.
Временное правительство приступило к осуществлению смелой программы гражданских и политических реформ: оно освободило тысячи политических заключенных и ссыльных, провозгласило свободу слова, печати, собраний и союзов, подтвердило право рабочих на забастовки, отменило порку, ссылку в Сибирь и смертную казнь, упразднило юридические ограничения национального и религиозного характера, восстановило действие конституции Финляндии, обещало независимость Польше и вообще выступало за наделение более широкими полномочиями институтов местного самоуправления по всей России и империи, наделило женщин правом голоса и правом баллотироваться на выборные должности (после некоторых первоначальных колебаний, которые сразу же вызвали протесты со стороны женщин, включая уличные демонстрации женщин-работниц) и начало подготовку к выборам в Учредительное собрание на основе всеобщего, тайного, прямого и равного избирательного права. Несомненно, на тот момент это было самое либеральное правительство в мире, причем не только на словах, но и на деле. Но в то же время оно сочло затруднительным – и по идеологическим, и по практическим причинам – решить три принципиальных вопроса. Во-первых, оно не могло немедленно удовлетворить требования крестьян о передаче им дополнительной земли. Вообще говоря, оно начало разработку земельной реформы. Но в то же время стояло на том, что окончательные решения о перераспределении собственности должно принимать правительство, избранное демократическим путем. Во-вторых, оно было не в состоянии покончить с перебоями в снабжении и в работе экономики. Для этого как минимум требовался такой уровень государственного контроля над общественной и экономической жизнью, который был неприемлем для либералов. В-третьих, оно не могло покончить с войной, да и не желало одностороннего выхода России из борьбы, которую рассматривало как противоборство демократических наций с германским милитаризмом и авторитаризмом.
Как любил говорить Николай II, Петербург – это еще не Россия: лояльные крестьяне и горожане из провинции не были похожи на смутьянов, населявших столицу. Тем не менее Февральская революция немедленно породила сильный отклик по всей империи. В провинциальных городах улицы заполнили восторженные демонстранты (первоначально их разгоняли полиция и казаки), которые распевали революционные песни, несли транспаранты с лозунгами в поддержку нового строя и устраивали бесчисленные митинги протеста. Создавались партии и советы. Новые местные власти арестовывали и разоружали военных и полицейских, защищавших старый режим, и заменяли местных чиновников администраторами, выступающими за новое правительство. В нерусских регионах империи творилось то же самое с таким важным дополнением, как требования этнической и национальной автономии. Более того, возможно, самым непосредственным следствием революции за пределами столицы был разгул местничества – не в последнюю очередь потому, что у правительства в Петрограде отсутствовали возможности для утверждения своей власти на местах. В деревнях, где жило большинство населения, крестьяне отзывались на известия о революции своеобразными изъявлениями восторга и ее поддержки: задерживая и порой избивая полицейских и чиновников старого режима, организуя сельские комитеты, но в первую очередь рассказывая всем, кто был готов их слушать, что главная цель революции должна заключаться в передаче всей земли в руки тех, кто ее обрабатывает [135] .
135
Ronald Grigor Suny, The Baku Commune, 1917–1918: Class and Nationality in the Russian Revolution (Princeton, 1972), ch. 3; Donald Raleigh, Revolution on the Volga: 1917 in Saratov (Ithaca, NY, 1986), ch. 2; Sarah Badcock, Politics and the People in Revolutionary Russia: A Provincial History (Cambridge, 2007), ch. 2; Aaron B. Retish, Russia’s Peasants in Revolution and Civil War: Citizenship, Identity, and the Creation of the Soviet State, 1914–1922 (Cambridge, 2008).
Каждое проявление кризиса в 1917 г. имело непосредственную и конкретную причину: получившую известность дипломатическую ноту, уличную демонстрацию, устроенную радикалами, попытку военного путча, большевистское восстание. Но скрытой причиной всех кризисов, по мнению многих современников и большинства последующих историков, служила «непреодолимая пропасть» между образованными элитами и простым народом.
Как в середине марта объяснял своим родным один либерально настроенный армейский офицер, основываясь на своем опыте взаимодействия с рядовыми бойцами, простой народ полагал, что «произошла не политическая, а социальная революция, от которой мы, по их мнению, проиграли, а они выиграли… Раньше правили мы – теперь они хотят править сами. В них говорят невымещенные обиды веков. Общего языка нам не найти» [136] . Эта межклассовая пропасть все сильнее угрожала системе «двоевластия», воплощавшей в себе этот раскол, и определяла ход событий в 1917 г. и их последствия.
136
Из офицерских писем с фронта в 1917 г. // Красный архив. 1932. № 50–51. С. 200.