Великий лес

Саченко Борис

На работе одни смотрели на него с сочувствием, другие — с недоверием. Но что почти всех удивляло, приводило в недоумение — то, что он почти ничуть не изменился, был по-прежнему весел, жизнерадостен. Чтобы заглушить тревогу и боль по семье, он полностью отдался работе, дневал и ночевал в клинике. Это и спасло его от гибели, — в ту ночь, когда немецкие самолёты бомбили Минск и бомба угодила в дом, где он жил, Тодор Прокофьевич был в больнице. Назавтра, узнав, что ходить ему больше некуда, дом разрушен, он и совсем переселился в больницу — поставил раскладушку в кабинете, где принимал больных, там и проводил ночи. Да и при всем его желании, даже если б дом не был разрушен, если б миновала его бомба, ходить домой ночевать он бы не смог: непрерывным потоком поступали все новые и новые раненые — мужчины, женщины, дети. Приходилось подолгу простаивать у операционного

стола, бегать из палаты в палату, успокаивать одних, приходить на помощь другим. А тут еще неудачи на фронте — немцы стремительно приближались к Минску. Не раз вспомнился немец-перебежчик, его предупреждение. «А мы не верили…» Город был уже весь в огне, в дыму, в руинах — бомбежки не прекращались ни днем, ни ночью. Горели университетский городок, вокзал, горели заводы, фабрики. Одни из жителей уходили в беженство, другие не знали, что делать. Началась паника: кто-то уверял, что немцы уже в городе, кто-то спорил — нет, пока еще под городом, но через день-два будут здесь. В больницу поступили раненые красноармейцы. Прошел слух — надо и больнице готовиться к эвакуации.

Никто не знал, что делать с больными, ранеными, которыми были переполнены не только палаты, но и коридоры. А они все прибывали и прибывали. Кто приходил сам, кого приводили, привозили. При всем своем оптимизме Тодор Прокофьевич понимал: происходит что-то не то. А жены с дочерью все нет и нет. Хорошо, если они не получили письма, остались там, в деревне, на Полесье. А если получили, выехали в Минск? Да и там, в деревне, как они будут жить? Без него, да еще в такую неразбериху, да при мнительном характере жены, способной на любой опрометчивый шаг… Хотел бы и он, Тодор Прокофьевич, вместе с другими уйти из города. Но как быть с больными, ранеными? Оставить без всякого присмотра, без всякой помощи? Не мог, не имел права он, врач, так поступить. Даже если б не сотни, а один-единственный раненый или больной оставался в больнице, он, врач, обязан быть при нем, что бы ни угрожало, какая бы опасность ни нависла.

Город заняли немцы. Заняли неожиданно — раненых красноармейцев едва успели переодеть в больничное или в штатское. Через день оккупанты посетили больницу, прошлись по коридорам и палатам. Тодор Прокофьевич, поскольку знал немецкий язык, ходил с ними: куда они, туда и он. Показывал, рассказывал. Немцев интересовало не то, в каких условиях находятся больные, хватает ли лекарств, еды, а совсем иное — нет ли среди больных комиссаров, коммунистов, красноармейцев, евреев. «Нет, таких у нас нет, — на свой страх и риск сказал Тодор Прокофьевич, — это не военный госпиталь, а обычная городская больница». Немцев этот ответ вполне удовлетворил. Вышли целой свитой к своим машинам — уехали.

А Тодор Прокофьевич, возвратившись в больницу, задумался. Посоветоваться было не с кем — в больнице оставались только он да еще несколько врачей и сестер. Надо было решать: и как быть самому, и что делать с больными, ранеными. Были, были среди раненых и комиссары, и коммунисты, и красноармейцы, и евреи. На этот раз немцы поверили, а там кто знает — могут и не поверить. Что будет за то, что утаил правду, ввел в заблуждение? И с ним, и с теми, о ком спрашивают, кого ищут.

Вспомнил: в одной из палат лежит седовласый, раненный в ногу комиссар Пинчук. Пошел к нему, присел на табуретку, рассказал о визите немцев. Поделился своими заботами, своею тревогой. Пинчук выслушал его со вниманием, сказал: «Это хорошо, что вы никого из нас не выдали, — расстрела бы не миновать. А что делать дальше — давайте вместе подумаем». — «Да ведь некогда раздумывать — немцы в любую минуту могут снова явиться». — «И то правда». Помолчал Пинчук, а потом и говорит: «Вот что, доктор. Пускай сестры меня в ваш кабинет вроде бы на перевязку доставят. Там и потолкуем. Потому что здесь…» — и Пинчук опасливо оглядел палату.

Тодор Прокофьевич все понял и устроил так, как просил Пинчук. Долго говорили они, запершись в кабинете. Разумеется, всего лучше было бы тех, кто мог ходить, кто начал поправляться, выписать из больницы. Но куда они пойдут? Немцы же повсюду. Попадут к ним в руки — и либо на тот свет, либо в лагерь, за колючую проволоку… Пинчук высказал предположение, что вряд ли советские войска отошли, никого из своих не оставив в городе. Но как найти этих людей, как связаться с ними? Конечно, они что-нибудь подсказали бы, посоветовали…

Приняли решение искать этих людей. А покамест переписать формуляры всех раненых, устранить из них данные, которые могут вызвать подозрение. И документы спрятать. На эту

работу мобилизовать самых надежных из числа раненых и медперсонала.

День и ночь корпели над формулярами, зато сделали все наилучшим образом. Предупредили каждого, у кого что-то менялось в формуляре. Значительно труднее оказалось найти кого-нибудь из людей, специально оставленных в городе с тем или иным заданием. Но не зря говорится: кто ищет — находит. Как-то, будучи в городе — ходил к своему разрушенному дому («А вдруг жена с дочерью вернулись и я их увижу там?»), — Тодор Прокофьевич случайно встретил знакомого, которого видел несколько раз у Петоа Петровича Лапицкого. Прошлись, поговорили. Тодор Прокофьевич поведал ему о своих заботах — и семейных, и больничных. «Я тоже, как видите, остался в городе, — признался знакомый. — Постараюсь вам помочь».

И помог. Дня через два к Тодору Прокофьевичу пришла пожилая женщина, сказала, что хотела бы поговорить с глазу на глаз. Вышли в скверик, и женщина призналась: ее прислали помочь доктору в спасении раненых. «Зачислите меня сестрой в больницу, — попросила женщина, — и я сделаю все, что можно сделать».

Женщина — звали ее Марина Степановна Борисенок — не говорила ни кто она, ни куда направляет красноармейцев, коммунистов и комиссаров. Приезжали на подводах какие-то неизвестные люди, как правило, деревенские, забирали раненых. То якобы мужа, то брата. И вывозили, выводили из города…

В больнице стало свободнее. Но возникли новые трудности — кончался запас медикаментов и продовольствия. Немцы стали наведываться чуть ли не каждый день, и Марина Степановна предупредила Тодора Прокофьевича, чтобы был с ними предельно осторожен: они что-то выискивают, в чем-то подозревают его. Однако он держался по-прежнему независимо, говорил обо всем, о чем его спрашивали, весело, с юмором. Признался как-то, что нечем кормить и лечить больных. Ему посоветовали обратиться в городскую управу. «А что, есть такая?» — удивился Тодор Прокофьевич. «Есть», — ответили ему. Что было делать? Пришлось обратиться. В городской управе не столько заинтересовались больницей, сколько самим доктором. Кто он, где работал, не он ли какое-то время сидел при большевиках в тюрьме? Тодор Прокофьевич рассказал о себе. Больнице никто ничем не помог, единственное, что было сделано, — Тодора Прокофьевича назначили ее заведующим, как бы главным врачом. Марина Степановна была довольна этим назначением. «Чем кто-либо чужой, так уж лучше вы». — «Но ведь это вроде сотрудничества с фашистами». — «Если вы и в дальнейшем так будете с ними сотрудничать, как до сих пор, то это не им на пользу, а нам… И чтобы вы не терзались, не переживали, я сведу вас кое с кем…» И свела — с тем самым знакомым, которого Тодор Прокофьевич так счастливо встретил однажды на улице и которого видел в гостях у Петра Петровича Лапицкого. Тот не назвался и не сказал ничего о себе. Сказал другое: партия доверяет Тодору Прокофьевичу и просит, чтобы он дал согласие возглавить больницу. «Наши люди должны быть повсюду, мы всё должны знать. Не забывайте — мы были хозяевами на своей земле и будем. Даже при оккупантах, захватчиках. И служить вы будете не им, а Родине. А если говорить точнее — вместе будем бороться с фашистами, бить их с той стороны, откуда они не ожидают».

Работы прибавилось, появились иные обязанности сверх обычных, врачебных. Но Тодор Прокофьевич работы никогда не страшился, делал все, что требовалось, легко, весело, будто играючи. Ибо во всем, за что бы ни брался, видел смысл. Знал: победа над врагом сама по себе не придет. Только борьба, борьба тысяч и тысяч, упорная, жестокая и целеустремленная, может привести к победе. И каждый должен делать свое дело, делать то, что поручила ему партия, и тем самым вносить свою лепту в общую борьбу.

По привычке, когда выпадала свободная минута, выходил из больницы, шел туда, где совсем, кажется, недавно стоял дом, в котором он жил, жила его семья — жена, дочь. Ни дома, ни семьи не было. Дом разрушила бомба, а семья… Кто скажет, где сейчас его семья? «Скорее всего, не получили моего письма и никуда не уезжали, остались там, в Великом Лесе, — думал Тодор Прокофьевич. — И ладно. Там им будет не хуже, чем здесь, в Минске».

Но ждать, что не сегодня завтра жена с дочерью придут, объявятся в городе, не переставал. Правда, порою одергивал себя: «Сейчас я один, ничем не связан, рискую только собой, своей жизнью. А если рядом будут они?.. Из-за меня и над ними нависнет опасность». В конце концов, рассудил: «Будь что будет. Вернутся в Минск — хорошо. Не вернутся — тоже ладно, после, если живы будем, увидимся, повстречаемся…»