Великий лес
Шрифт:
— Эге, мудрая, — покачал головой Николай. — Ничего не скажешь. И где только ума набралась?
— Прогнать эту гадину из хаты надо, — обернулась вдруг к Николаю Хора — она все время молчала, подкладывая на припечек, чтоб свет не ослаб, лучину и не забывая в то же время прясть. Молчала и слушала разговор брата с дочерью — словечка не пропускала.
— Так прогони, прогони, — словно бы издевался, поддразнивал Хору Николай. — Я тебе только спасибо скажу.
— И прогоню! — встала из-за прялки, дотянувшись до пола одной, здоровой, ногой, Хора. — А не прогоню, так… отравлю! Вместе с этим… приблудным!
— Чем ты их отравишь? — заинтересовался, посмотрел на сестру Николай.
— Найду чем…
И Хора, кутаясь в поддевку, вышла в сени.
Немного погодя пошла домой, к детям, и озабоченная, встревоженная Параска. А Николай Дорошка опять остался один на один со своими невеселыми думами…
IX
Хора,
«Что же это я ляпнула?! Да еще не подумавши, вслух, — бранила она себя. — Правда, все свои были, Николай да Параска, они-то меня знают. И все же…»
Разумеется, Клавдию она, Хора, ненавидела. Ненавидела давно, еще до того, как та стала женой Пилипа, пришла сюда, на их подворье, жить. Очень уж не похожа она была на других, кого знала Хора, ничего не стеснялась, вечно зубы скалила — с хлопцами ли, с девчатами. Да и одевалась так, чтоб руки, ноги или еще что-нибудь напоказ выставить. Скромности, стыдливости, уважения к старшим у Клавдии отродясь не было. И здесь, в их доме, став женою Пилипа, Клавдия с первого дня повела себя так, будто и не люди Дорошки, а скотина, что ли. Расхаживала по хате, а то и в хлев бегала распатланная, в одной сорочке и так крутила ляжками, что смотреть противно. Командовать повадилась, как будто не она, Хора, после смерти Ганны, жены Николая, хозяйкой в доме была, а сама Клавдия, Сварит Хора поесть, она попробует и выплюнет — невкусно, мол. И выйдет из-за стола не евши, только нос задерет. А то крик поднимет — ложки, миски не чисто вымыты, в хате не прибрано. «Не чисто вымыто, не прибрано — так вымой чище, прибери, что я, служанка тебе?» — не выдержит, бывало, Хора. Но мыть, убирать Клавдия была не охотница. Если за что и возьмется, то выберет полегче. А все остальное по хозяйству ты, Хора, делай: и дров, воды наноси, и печь вытопи, и есть навари, накорми всех, постели застели, подмети в хате…
Сделал себе пристройку Пилип, думала Хора, вот переберутся — она и забот знать не будет. Как бы не так — Хора пораньше встанет, есть наварит, свиней, гусей, кур накормит, а Клавдия все в постели с Пилипом нежится. Сиди дожидайся, когда они встанут и одолжение сделают — есть придут. Не выдержал уже сам Николай — накричал на сына. Ему, Николаю, работать надо, он спешит, а они в постели валяются, вылеживаются, Клавдия сама себе стала готовить. Что она там и как готовила — один Пилип знает. Стычки у Пилипа с Клавдией начались. А Николай, тот Клавдию не то что невзлюбил — возненавидел. Люто возненавидел. Видеть ее, встречаться просто не мог… «Погибель на нашу голову Пилип привел, — говорил, возмущался он. — Вот уж хлюндра… Ну и выбрал сынок!» Николай да и Пилип не все про Клавдию знали, не все видели, что та вытворяла. Однако и того, что попадало на глаза, доходило до слуха, было достаточно, даже более чем достаточно. Мужняя жена, она с другими мужиками крутила! И где? Даже дома, на своем подворье. Идет однажды она, Хора, мимо хлева, видит — дверь снаружи не заперта. «Кому ж бы там быть?» Приоткрыла дверь, заглянула. А там, на сене, — тьфу, тьфу, она аж перепугалась! — Клавдия с Гришкой Сапуном. «Что ты тут делаешь?» — крикнула она от растерянности. «А тебе что, колченогая?» — отозвалась Клавдия. Лицо так и обдало жаром, вылетела из хлева как ошпаренная. И долго потом не знала, что делать: рассказать Пилипу или промолчать…
«А теперь этот Рыжман… — на ходу окрестила Хора нового Клавдиного дружка. — Так Николая, хозяина, избил, что вона — в постели лежит. Каково ему видеть все это и терпеть? А? И убираться же, мерзавка, никуда не желает, здесь жить собралась. О, только не это!.. И прогнать… Как, кто ее прогонит?.. Только и остается — отравить! И ее, погань, отравить, и Рыжмана этого. Даже если ее одну, то Рыжман тут не останется, уйдет…»
«Но грех же… Да и чем ты отравишь гадину эту? Сказать-то я сказала, а как сделать?..»
Прошла, хлопнув дверью в сенях, а потом и калиткой, Параска. Домой пошла, к детям. Огни на деревне гасли то в одной, то в другой хате — люди ложились спать. А Хора все стояла во дворе, думала, перебирала в памяти недавнее и давно забытое.
«А может, и права Клавдия, что гуляет? — закрадывалось сомнение. — Пока жив человек, надо ему все познать. Потому что там, на том свете… ничего этого не будет. Да и есть ли еще тот свет, рай и пекло? Прежде говорили — есть. А теперь говорят: нету нигде никакого иного света, есть только этот свет, один. И не о грехе, не о каре божьей думать, а жить надо человеку, как ему хочется, как ему на душу
Тоска, горечь, смятение охватили Хору, а мысль невольно шла дальше:
«Что я видела, что узнала? Работа, все время работа. Одно кончила — начинай другое. И замуж никто не взял, не приласкал, не приголубил. Все одна да одна. Как служанка. Родилась хромой, некрасивой — кому я нужна? Всему живому бог пару дает, а мне не дал. Почему, за какие грехи? Отец с матерью нагрешили, а я… А почему мне расплачиваться за чужие грехи? Да и отец с матерью… Как уж они там нагрешить могли, век прожив в Великом Лесе? Тут родились, тут и померли. Землю пахали, хлеб сеяли. Правда, не бедные были, и хлеба, и мяса хватало. Но и надрывались же, работали, как волы. Горели два раза, два раза отстраивались. Кто же тогда, если не они, в горе моем повинен? Бог? Так ведь и про бога разное говорят. Одни — что есть бог, а другие — нет, мол, его, бога, попы его выдумали, чтоб людей было легче обирать. Интересно — есть все-таки бог или нету его? Если есть, то и грех, и рай, и пекло, надо полагать, тоже есть. И тогда… Тогда от кары божьей нигде не спрячешься. И все, кто нагрешил, ответят. И Клавдия ответит. За все, за все ответит. А я… праведно прожила век свой, и стоит ли мне на старости лет брать на себя грех — погань эту травить? Бог ее покарает».
«Когда, когда покарает?»
«А ведь верно — когда? Когда меня уже на свете не будет? Не-ет… Кроме всего, я уже согрешила в мыслях и вслух об этом сказала. И Николай, и Параска слышали… Да и ненавистна мне Клавдия с ее Рыжманом вместе. Получается, будто я не у себя дома. И корову ихнюю досмотри, и лошадей. Накорми, напои… Сами-то не поторопятся досмотреть худобинку. Кони ржут, корова мычит, если не вовремя сена или воды задашь. Душа разрывается — она ж, худобина, без понятия, без языка. Конечно, не выдержишь — и накормишь, и напоишь. А я что, обязана, служанка я им? Нет, что-то надо делать, как-то надо выжить Клавдию, прогнать. Сама не хочет — силой прогнать».
«Но как?»
«В том-то и дело — как? Никому не пожалуешься, власти никакой нет в деревне. А без власти… У кого сила, у того и власть. И у Рыжмана сила есть, и у Клавдии. У обоих. А мы с Николаем… И он и я уже старики, куда наша сила против ихней… Остается одно — со свету сжить, отравить. Тут так — или мы с Николаем их, или они нас. Вместе нам не ужиться. Нет, не ужиться. И раз уж я сказала, что отравлю, то и… отравлю! Пускай меня бог покарает за это, если он есть. А нет его — перед людьми отвечу. Но с гадиной этой посчитаюсь. Сколько горя всем нам принесла! И Николаю, и Пилипу, да и всем нам, Дорошкам! А сколько еще принесет! Была одна, а теперь… не одна уже, теперь их двое… Приютили змею подколодную — взяли голодранку, пригрели, откормили, так она, видели, что вытворяет… На шею, на голову садится. И смердит, кусается… Не надо было ее в дом пускать. Пилип во всем виноват. И Николай. Сдался, не смог постоять до конца. А надо было не поддаваться на уговоры, не отступать. Все равно хозяйство не сохранили, в колхоз записались. А что Пилип женился — ничего это не дало, никакого проку. Наоборот, еще большие неприятности пошли. И с Иваном Николай рассорился, и с Пилипом. А мерзавке только это и нужно. Ей легче, когда все в ссоре. И если хорошенько подумать, то не с колхозов напасти начались, как Николаю кажется, а с прихода в их дом гадины этой. Свои вроде чужих сделались, доверия в семье не стало. А теперь и вовсе из родного угла, из отчего дома выживают. Да и некого особо выживать — Пилип на фронте, может, уже где и голову сложил. Один раз землей засыпало, а в другой, глядишь, и живым не выберется. Иван давно с отцом не живет, отделился. Семья его неведомо где, а сам тоже уцелеет ли, сносит ли голову — коммунист ведь, председатель сельсоветский. Остались они, Хора, Николай, Параска да Костик. Они с Николаем в годах, да еще если Рыжман этот так потрясет, грохнет разок-другой о завалинку… А Костик… Дитя горькое, баламут, Куда кто пальцем поманит — он и бежит. А в войну, когда стреляют, когда каждый что хочет делает и ни за что не отвечает, в самый раз ему голову дурную под пулю подставить… Вот и останется гадина эта одна на дорошкинской усадьбе, заживет вольготно, хозяйкой…»
Запротестовало все у Хоры внутри, забурлило: «Нет, гадина, скорей ты в земле кости свои парить будешь, сгниешь, чем сбудется то, на что ты нацелилась, рот разинула! Ночей спать не буду, а придумаю, как тебя со свету сжить, чтоб по усадьбе нашей не ходила, не топтала тех стежек, что мы, Дорошки, спокон веку топтали…»
Люто, с ненавистью посмотрела Хора на черные, слепые окна пристройки, где жила, миловалась со своим приблудой-любовником Клавдия, и пошла, решительная, как никогда прежде, воинственная, в сени, на свою половину.