Великий тайфун
Шрифт:
— Что же делать? — потрясенная рассказом Шрейбера, спросила Женя.
— Уходить в тайгу, — поглядев в окно, ответил Шрейбер. — Так решено. Для партизанской борьбы.
— А раненые? Поезд полон раненых.
Шрейбер понял, что Женя не бросит поезда, и ничего не сказал.
Он заговорил о другом:
— Вы слышали? На Ленина совершено покушение. Несколько дней тому назад какая-то эсерка стреляла в него, нанесла ему две раны. Жизнь его в опасности.
— Какое несчастье! — как стон вырвалось из груди Жени. — Какая подлость! — гневно воскликнула она.
Ей
Сильная артиллерийская стрельба прервала их разговор.
— Я должен идти, — сказал Шрейбер. Он поднялся, стройный, сохранивший и в минуту поражения свою подтянутость, оправил френч. — Прощайте, Евгения Павловна.
— Прощайте. — Женя угадала, о чем в этот момент подумал Шрейбер. А он подумал, что и ей надо уходить, теперь уже не нужен и ее поезд.
ВАНЬКА КАЛМЫКОВ
Прошло не более часа. Поезд главкома отправился на Хабаровск. Почти вслед ему двинулся санитарный поезд. Женя совершала обход раненых. Не успела она вместе со старшей сестрой обойти и половины поезда, как услышала ружейные выстрелы.
С правой стороны железнодорожного пути в высокой траве скакали верховые с кавалерийскими винтовками за спинами, на брюках у них желтели лампасы.
— Калмыковцы! — разнеслось по поезду.
Началась ружейная стрельба.
Поезд остановился. Женя, встревоженная, вышла из своего купе. Дверь в вагон открылась, и в ней показался казачий офицер, маленького роста, щуплый, с девичьим лицом; вместе с тем в темных орбитах его поблескивали глаза орла-могильника, или стервятника, как называют в народе черных орлов, летающих над полями битв, и высматривающих трупы.
— Старшего врача! — крикнул офицер, шагнув к Жене. Ее обдало запахом пота и перегорелого спирта.
— Я исполняю обязанности врача, — ответила Женя.
— Вы? — удивился офицер, презрительная улыбка искривила его рот.
Он оглядел Женю. У нее, казалось, перестало биться сердце. Она много в своей жизни видела тюремщиков, охранников, жандармов, но такого взгляда еще не встречала; в нем не было и искры чего-либо человеческого.
— Большевикам служите? — Офицер сжал рукоятку нагайки. И вдруг в расширенных зрачках его глаз метнулось нечто такое, что может понять только женщина. — Комиссары или красные командиры среди раненых есть?
— Нет, — ответила Женя.
— Если лжете, расстреляю, — офицер махнул нагайкой, — не посмотрю, что вы врач Красного Креста.
Гнев охватил Женю, глаза ее крикнули: «Вон отсюда!» Офицер одну секунду стоял, словно пораженный тем, что он прочел в ее взгляде.
— В Хабаровске сдадите красную сволочь и будете обслуживать мой отряд. — Он повернулся и, брякнув шашкой о стенку вагона, захлопнул за собой дверь.
Тут только Женя поняла, что перед ней был атаман Калмыков.
Поезд тронулся. Несколько верховых скакали по обеим сторонам полотна железной дороги, как бы сопровождая поезд.
Подбоченясь, точно победитель на конных состязаниях, на рыжем коне
Так же, как и во Владивостоке во время мятежа легионеров, простые люди с нескрываемой ненавистью смотрели на врагов и на предателей.
Ванька Калмыков со своим «штабом» занял помещение Совета, где до революции была канцелярия генерал-губернатора Приамурской области.
Туда-то, к нему в кабинет, калмыковский конвой и привел Женю Уварову. Ванька сидел за письменным столом. Над его головой в раме висел изрубленный шашкой портрет Карла Маркса. В углу, со стены, свешивались разорванные обои. На столе стоял треснутый графин для воды, валялись окурки.
Ванька Калмыков показался Жене более ничтожным за этим большим письменным столом, в этом высоком кожаном кресле, принадлежавшем последнему генерал-губернатору Приамурского края, шталмейстеру двора его императорского величества Гондатти.
— Вы будете служить у меня при отряде, — сказал Ванька, — в этом же санитарном поезде. Согласны?
— Согласна, — ответила Женя.
Быстрое согласие Жени удивило Ваньку.
— А разве вы не большевичка?
— Медицина — дело беспартийное, мы обязаны оказывать помощь всем.
— А почему в поезде вы… больно гневно поглядели на меня?
— Вы позволили себе грубость, а грубости я не терплю.
— Только и всего?
— Только и всего.
Ваньку Калмыкова природа лишила таких человеческих чувств, как сострадание, жалость; ему были чужды такие понятия, как честь и честность, долг и тому подобное; он был жесток и бесчестен; природа дала ему мало ума. Маленький ум его помог Жене говорить ему неправду (врагу не всегда надо говорить правду, и ложь бывает святой). Ванька принимал ложь за правду.
— Ну, а ваш медицинский персонал? — спросил Ванька.
— Все останутся со мной в поезде.
— И большевики?
— В поезде нет ни одного большевика.
— Что-то не верится.
— Я знаю всех и ручаюсь за всех.
— Будете отвечать жизнью… Знайте: моя задача — истреблять большевиков.
— У каждого своя профессия.
Ванька не понял даже этой иронии.
— Ну ладно. — Он встал из-за стола. — Я приду к вам в поезд.
И опять Ванька посмотрел на Женю взглядом, от которого она содрогнулась.