Великий тес
Шрифт:
Добрая половина казаков возмущенно загалдела за столом:
— Велик грех дареного соболя оставить? Иные из дальних походов в собольих онучах возвращаются.
— То из дальних, — заспорили другие. — Здешние не вами под государеву руку приведены, чтобы втайне от товарищей наживаться.
— От государя всем служилым торговать запрет! — прихлопнул ладонью по столешнице Иван. — С ясырками сожительствовать — блуд! Попы не велят. И мне в наказной памяти воевода велел за всеми вами следить, чтобы жили без греха.
— При двух-то женах? — злорадно пискнул голос из угла.
— И двух ясырках! — поддакнул другой.
Иван в их сторону ухом не повел.
— За воровство промышленные люди карают смертью. Служилых государь под кнут кладет! Не я это придумал! Вы царю крест целовали!
В избе стало тихо. Гремели горшки. Савина с Пелагией мирно переговаривались о своем, запечном, деле. Оська Гора, не понимая, о чем спорят, таращил по сторонам удивленные глаза.
— Уведи-ка баб к себе! — окликнул его Похабов.
Оська пожал широкими плечами, поднялся под потолок.
— Ну ладно уж, — пробормотал. — Уведу! А что им у меня делать? — уставился на сына боярского. — Там тесно!
— А ты обоих на себя! — с хохотом крикнул Агапка, сверкая масляными глазами. — И ясырок по бокам. Ой, тепло-то как будет!
— Ну ладно! — опять пожал плечами Оська и заслонил собой печь.
— Наговоришь! — смешливо пригрозил Агапке Федька Говорин. — Он ведь так и сделает: сгребет всех. Он может! — плутовато взглянул на Похабова.
Тот отмахнулся, не давая перевести разговор в смех. Старый стрелец с приставами увел Фомку Кириллова с Ивашкой Герасимовым в аманатскую избу. Оська повел женщин к себе, в прируб. Иван бросил Федьке веревку и кивнул на Веселку:
— Вяжи руки!
Веселка вскочил, сунул ладонь за голяшку ичига, нащупывая нож, но был скручен бывшими рядом с ним. Федька ловко захлестнул его руки за спиной и перекинул веревку через поперечную балку под потолком.
Иван тяжело поднялся, подтянул веревку так, что Веселка низко склонил голову. Спросил строго и спокойно:
— Сколько соболей дал Чавдок?
— Все тебе отдали! — визгливо закричал Веселка.
Один из казаков оголил ему рубаху на груди. Другой запалил в печи сухой березовый веник. Правду говорила Савина: «Веселку с Ивашкой не любили в остроге».
— Где ворованные соболя? — сунул Иван горящий веник под живот.
— За баней, в чурбане! — взвыл Веселка.
Веревку ослабили. Толпой побежали за баню. Березовый чурбан с наростами, который не расщепать и тяжелым топором, с нижней стороны был трухляв и заморожен льдом. В его полости хранилось пятнадцать черных соболей.
Иван показал их всем свидетелям, с толпой казаков двинулся в аманатскую избу. Веселка выскочил следом, подвывая, прикладывал снег к животу. Ивашка Герасимов забился в угол и скалился, как пес,
— Признались? — спросил Похабов пытавших их людей.
Мартынка-толмач виновато повел носом. Дружинка равнодушно пожал плечами.
— Сказано, претерпевший до конца — спасется! — тряхнул бородой Иван. — Положить на лавку. Дать десять батогов. Каждый раз спрашивать, нет ли еще утаенной рухляди!
Он раскрыл ясачный сундук. При свидетелях вписал найденных соболей в ясачную книгу и закрыл рухлядь под замок.
Орал Ивашка на весь острог, но, кроме выданных, других присвоенных воровских мехов не назвал. Фомка матерно ругался и грозил жалобами.
— Может быть, и нет больше? — пламенея лицом, подсказал Дружинка.
— Как не быть? — усмехнулся Похабов. — Если Кириллов за жалованное государево слово взял на себя тридцать добрых.
Фомка побелел, вскинул горящие, злые глаза:
— Не тридцать, а двадцать шесть. Добром дали нам с тобой в почесть. На обратном пути поделили бы.
— Я — казак! — громко объявил Похабов, оглядывая взглядом собравшихся. — Тайно от товарищей не беру!
— Оттого и нищий, хоть борода седа, — запальчиво выругался Фомка.
— Другие времена подступают! — вздохнул сын боярский. — Прежде за такой грех набили бы пазуху камнями и утопили в полынье. Думайте, братья-казаки, как наказать десятского. Против вашей воли не пойду!
Били Фомку батогами. Он не вскрикнул, не ойкнул, только зубами скрипел. Поднялся с лавки с озверевшим лицом. И началась в остроге смута. Уличенных в воровстве бранили, но не за то, что укрыли ясак, а за то, что не поделились с товарищами.
Трое огрызались, насмехались над честными служилыми, выставляя их дураками. Хотел уже Похабов снова взяться за батоги, чтобы примирить тех и других, но вложил Бог ему в голову мысль отправить воров в Енисейский острог с ясаком.
Он сказал об этом Савине и успокоился. А баба своим крепким умом сообразила то, что никак не мог взять в толк он сам.
— Оговорят они тебя! А себя оправдают!
— Как меня оговоришь? Острог укрепил, ясак взял с прибылью. Против воров — царский указ. Дареного мне Боярканом соболя — и того вложил в казну. А против них — все свидетели!
— Не знаю как, — качала головой Савина, — но оговорят! Кто первый явится на глаза воеводе — тот и прав. Другой уже оправдывается.
— Добрая ты баба, хорошая, но глупая! — сердился Иван. — Ни указов не знаешь, ни в делах службы не понимаешь. К тому же ржи у нас мало. Их оклады здесь останутся, а там воевода голодными не оставит.
В середине мая с треском и грохотом разорвалась застывшая река. Сдвинулся лед, и побежала по нему стылая вода. Все острожные люди, даже караульные, не спавшие ночь, высыпали из острога глядеть, как просыпается Ангара.