Великий тес
Шрифт:
Похабов обернулся к другому стругу, помахал рукой, приказывая ему отойти подальше от скал, асам стал править в море, выглядывая следующую падь или пологий берег. Вдали завиднелся то ли мыс, то ли остров. С гор сорвался порыв ветра, рябью вскипела вода, заполоскали паруса, накренив струги.
Служилые приспустили их, стали подгребать к берегу, но он вдруг начал удаляться. Похабов, обеспокоенный ветром и течением, велел совсем убрать парус, подналечь на весла. Сначала весело, потом опасливо изо всех сил казаки гребли к скалам, а они все удалялись и удалялись.
Десятки
— Отче Никола! Помогай нам! — крикнул Похабов, глубже нахлобучивая шапку. Мимолетно взглянул на побелевшие губы Савины, на ее пальцы, вцепившиеся в борт, обернулся в другую сторону. Противоположный, далекий берег прояснялся, там уже отчетливо виднелись горы.
С небрежным видом атаман велел гребцам сушить весла и развернуть струг по ветру. Мысленно он поклонился упокоившемуся старцу Тимофею и запел густым голосом: «Радуйся, Никола, великий Чудотворче!»
На другом струге последовали примеру ертаулов, перестали бороться с течением и с ветром. Суда понесло к противоположному берегу, на них снова подняли паруса.
Солнце катилось к закату. Волны становились все круче и выше, то и дело захлестывали суда, хотя те шли по волне. Казаки с мокрыми, вислыми бородами отчерпывали воду котлами и шапками.
Иван прикрыл Савину лавтаками. Это все, что он мог сделать для нее. У самого спина была мокрой, от студеной воды одеревенели и скрючились пальцы рук, сжимавшие кормовое весло. Ветер слабел, но волны и течение несли струги к гряде темневших гор.
— Что уж теперь? — пробормотал сын боярский. Оторвал руку от весла, отжал бороду, смахнул рукавом брызги со щек. Лицо его вдруг покривилось, глаза расширились, он дернул головой в одну сторону, потом в противоположную и закричал.
В багровых лучах заходящего солнца со стороны носа и со стороны кормы на струги надвигались крутые волны, и пена на гребнях казалась кровью. Похабов распахнул кафтан, закрывая полами корму. Казаки по его оклику также прикрыли одеждой борта и нос. Две волны с ревом сшиблись и обрушились на людей потоками воды, но стругов они не перевернули. Гребцы, испуганно оглядываясь, бросили весла и начали отчерпывать полузатопленные суда.
К берегу струги подошли ночью при полном безветрии. Гребцы долго не могли найти сухое место, вокруг была высокая трава и кочки. На воде сонно покрикивали чайки, предвещая добрую погоду. В другой стороне ухал филин, указывая близость леса. Шелестя травой и кустарником, струги протискивались на его уханье до тех пор, пока не уткнулись в явную сушу.
При свете луны, на ощупь, люди собрали сухой плавник, наломали веток, развели костер и стали сушиться.
— Удружил, однако, дедушка! — наконец пошутил Дружинка.
— Слава богу, живы! — буркнул, крестясь, Похабов.
Савина, измученная плаваньем, лежала под двумя одеялами, не могла уснуть, печально глядя на Ивана большими глазами. Она тайком всхлипывала и непрестанно молилась. Иван виновато поглядывал на нее, пытаясь как-то ободрить.
У костра робко
Благоразумный десятский Дружинка качал головой:
— Виданное ли дело, чтобы за один день так менялся ветер?
Рассвело, разъяснилось небо. Струги стояли у острова, в мелководной дельте реки со множеством проток. Взошло солнце. Ясное и золотистое, оно поднималось над горным хребтом. Ветерок, струившийся ночью по реке, стал крепче.
— Попутный! — насмешливо оглядел проснувшихся товарищей Похабов. — Не вернуться ли назад? — спросил и горько рассмеялся. На плаванье в обратную сторону ни у кого не хватало духа. И у него у самого тоже.
— Что уж там? — неохотно ответил рассудительный Дружинка. — Курбат Иванов Ольхон объясачил. Максимка Вычегжанин, поди, ведет уже Колесника к своему зимовью, тамошним изменившим князцам мщение готовит.
По лицам и по разговорам товарищей Иван понимал, что ни у кого из них нет желания плыть за Колесниковым. Да и сам он после пережитого расхотел соперничать со вздорным товарищем: поверил, что Господу это не угодно.
— Если здесь Селенга или Баргузин, про которые говорили скороходовские люди, — кивнул в верховья реки, — то недалеко Семейку с казаками побили!
— Знал дедушка, куда выбросить! — ухмыльнулся Федька Говорин.
Содрогаясь всем телом, гулко закашляла Савина. Дышала она часто и шумно. Иван приложил руку к ее лбу руку — начинался жар. Он назначил ертаулов и отправил их вверх по протокам. Остальным велел отдыхать и готовить баню по-промышленному. Сам сдвинул костер, настелил пихтовых веток, положил на них Савину, стал натирать ее нутряным медвежьим жиром. Она охала, смущенно водила глазами по сторонам, прикрывала грудь слабыми руками.
— Не смотрит никто! — ворчал Иван. — Глаз выбью!
Он укрыл Савину меховыми одеялами, стал отпаивать ее травами. К полудню ей стало легче, кашель стих.
К вечеру явились ертаулы, сказали, что под горой стоит пять юрт. Народ при них одевается по-братски, в халаты. Версты три выше на склонах пасется скот.
Савина к вечеру поправилась. Нахохлившись, сидела под двумя одеялами и чесала голову. Казаки же думали, как исхитриться и подвести под государеву руку здешние народы. Дружинка советовал мирно прийти к ним и объявить жалованное государево слово. Федька смеялся над ним, призывал мстить за Скорохода с людьми, брать юрты на погром.
Сын боярский молча выслушал всех и объявил:
— Один струг спрячем, другой возьмем с собой, чтобы где надо переправиться через реку, а то и сплыть вниз. Скажем здешним мужикам ложно, что за убийство казаков царь велел их казнить с милостью. Пусть присягнут ему, дадут ясак и живут в верности.
— Дойдет весть до царя, все равно даст такой указ! — поддержал атамана Дружинка.
Туманным дождливым утром другого дня Савина почувствовала себя здоровой и бодрой. Отряд быстро собрался. С одним стругом на бечеве люди двинулись вверх по протоке. После полудня казаки дошли до мест, о которых говорили ертаулы.