Великий тес
Шрифт:
За причудливыми скалами горного хребта, сползавшего в воду, были просторные заливные луга байкальского култука. Из пади между горными хребтами, куда вечерами заходило солнце, почти непрестанно дули сильные ветра. Зимой они обнажали землю, и полсотни голов скота могли пастись круглый год. По степным понятиям это не богатство, но для одной семьи хватило бы. Построй зять свой теплый дом даже там, старикам было бы легче: видно далеко.
Но Угрюму хотелось жить скрытно, оттого он и построил дом в сосновом бору между черновой тайгой и болотом, в стороне от выпасов и торных троп, вдалеке от открытого берега Байкала и даже от чистой речки. Для его скота
Угрюм злился на князца с верховий Иркута: за один переход по тайге его стада и табуны теряли в весе больше, чем набирали его на здешней траве. Кочевал Нарей не столько по нужде, сколько из вредности и любопытства. Но его многочисленные стада быстро объедали все побережье култука, перебирались через отрог хребта, на яланные поляны и покосы долины, подъедали накошенное в зиму сено. Это было одно из бедствий, которые Угрюму приходилось терпеть ради добрососедства с князцом.
Приятней и безвредней всех других народов для него были тунгусы. Угрюм ковал им ножи, рогатины, посуду. Таежные кочевники щедро расплачивались соболями и убегали от нечистой силы, которая, по их поверьям, шла по следу рода и всячески вредила ему. Они путали следы и не оставляли на своих стоянках ничего, кроме примятой травы, нечистоты, выстывшие кострища и те скрывали.
Вдоль берега Байкала то и дело проплывали на стругах промышленные люди, их тайный путь уходил за море. От них Угрюм имел свою прибыль: ковал поделки, зимой делал струги и с выгодой менял на меха, торговал коровьим маслом, сметаной, сушеным творогом, курил вино из ягод и молока.
Русских людей он опасался, в дом не зазывал, обычно сам выходил к их стану, и если промышленные ему не нравились, прикидывался немым бол-дырем или дураком. Мало кто знал, где его дом и кто он таков.
Монголов Угрюм опасался даже больше, чем своих единокровников. Те приезжали по-хозяйски, как к кыштыму, разводили огонь среди двора, пировали. Если им не хватало дров для костра, ломали забор, баню или лабаз. Могли щедро одарить, могли прихватить все что понравится. Но железо можно было купить только у них.
Завидев монгольских всадников, его сыновья-подростки убегали в лес и долго не возвращались, жена пряталась, хозяин со стариками терпеливо прислуживали гостям. После этого в доме стояла гнетущая тишина. Угрюм с остервенением работал, жена и старики, стыдясь пережитого, не глядели друг на друга.
Два сына входили в юношеский возраст. Старший, Первуха, которого старики и мать называли Дааган93, родился до погрома русского острога. Вторка, которого они звали Аян94, явился на свет перед встречей со скитником Герасимом, на пути к Байкалу. Через пять лет, здесь, в доме, Булаг родила непоседливого, верткого Третьяка.
Еще пять лет детей не было. Угрюм думал, что жена состарилась и больше рожать не будет. Она же вдруг забеременела и родила дочь. Дочери он радовался больше всех: глядел на младенца и не мог наглядеться, любовался, как чудно переплеталась в новорожденной кровь Булаг и Похабовых.
От нахлынувших чувств Угрюм запил: начинал хлебной водкой и ягодным вином, к концу недели допивал сусло для молочной водки. В дни этого радостного и печального запоя умер тесть, Гарта Буха. К русской избе он так и не привык, юрта совсем прохудилась. Последние дни тесть сидел в бане у каменки, молча глядел на тлеющий
Пока старик не околел, старуха без слез и рыданий одела его во все лучшее, что было в доме, смущенно попросила опухшего от пьянства зятя:
— Унеси бабая на гору! — в морщинистых уголках ее слипшихся глаз поблескивали две искорки.
— Баабайшалха?95 — мотая головой, пролепетал зять. Он и во хмелю понимал, что его сил хватит разве только доползти до бани. А день был теплый, к утру старик непременно пустит дух. — Хороший был человек! — Совестливо попытался встать с лавки. Угрюма сильно качнуло. Он плюхнулся на место. — Эй, волчата! — строго окликнул сыновей по-русски.
Старушка поняла, что зять ее горю не помощник. В избу вошли старшие внуки — Дааган с Аяном, уставились на отца пытливыми и спокойными звериными глазами.
— Снесите-ка деда в лес да бросьте под елку, как принято у братов, или закопайте, как у нас. Ик! — содрогнулся всем телом.
— Хватит пить! — сердито крикнула мужу из-за печи Булаг. — Смотреть и слышать противно!
Угрюм до перебранки с женой не снизошел, допил остатки густого сусла из чарки, крякнул:
— Уже не пью! Опохмеляюсь!
Бросилось ему в глаза, как насупился Первуха. Густые, жесткие, отцовской рукой стриженные волосы будто вздыбились, как у пса загривок. Вторка, похожий на мать, неприязненно блеснул узкими зелеными глазами.
— Звереныши гребаные! — шепеляво просипел Угрюм, раскачивая непослушную голову.
— Унесите дедушку, милые! — ласково, по-бурятски, попросила внуков старушка и всхлипнула. — Не закапывайте. Он был хороший человек, — с жалостливым укором взглянула в сторону Угрюма. У балаганцев, как и у тунгусов, закапывали только преступников и злых колдунов, чтобы душам их век из земли не выбраться. — Унесите его на гору, где нет леса. Положите среди камней или в щель скалы. Немного прикройте камнями. Пусть будет там его хада гэр.
Сыновья вышли из избы следом за бабушкой. Жена пригрозила:
— Вот нарожаю дочерей, будем тебя пьяного в хлеву держать!
Сказала она это без зла, но задела рану в душе мужа. Угрюм уронил голову на стол, закатал лбом по столешнице, застонал. Как-то еще сложится судьба дочери? Сыновей он прятал от мунгал, чтобы не забрали силой в войска царевичей. А тут дочь?! У братов, бывает, едва девки подрастут выше аршина, и кривоногих, и косых забирают в невесты.
Угрюм засыпал и вздрагивал от коротких жутких снов. Душно стало в доме. Среди ночи, придерживаясь за стену, он вышел во двор, хотел лечь в бане, но вспомнил, что там отошел тесть. Залез в амбар. И здесь ему было плохо. Так и промучился до рассвета, перебираясь с места на место. Вернулся в дом утром. Жалобно попросил у жены простокваши. Вспомнив вчерашнее, виновато спохватился, спросил сыновей:
— Что, унесли дедушку?.. На горе ему хорошо. Далеко видно.
После пьянства он пережил, перетерпел день и другой. Затем, как всегда, схватился за работу, чтобы ни о чем не думать, ничего не вспоминать. А дел за неделю накопилось много. Помощи от сыновей он не ждал, руки у болдырей росли не из того места: уродились в тунгусов — доброй волей только по лесам шлялись да зверя промышляли, все остальное делали по принуждению.
Младший, Третьяк, проворный, жилистый, как соболь, в одно время начал ходить и лазить: то на крышу заберется, то на скалу. Чуть не досмотришь — сидит на дереве.