Великое заклятие

Геммел Дэвид

– Нет.

– Тогда переходи лучше в мою, дружище. Там ты найдешь дворец, полный юных дев, готовых выполнить любое твое желание. Дворец, где льется вино, звучат песни и вечно сияет солнце.

– Да... это хорошо, – прошептал Дагориан.

– Я помолюсь за тебя, дренай, и моя молитва осветит тебе дорогу. Следуй за ней к моему дворцу – там мы и встретимся. – Антикас закрыл мертвые глаза Дагориана, вложил оба грозовых меча в ножны и медленно зашагал к лошадям. Мелкая рана на груди запеклась и причиняла боль. Он сел в седло, оглянулся на мост и,

верный слову, прочел путеводную молитву для души Дагориана.

Потом взял за повод лошадь убитого и отправился следом за остальными.

Глубокая пещера изгибалась наподобие рога. Ветер не проникал туда, и путникам было тепло около двух костров. Ногуста с тяжелым сердцем стоял в стороне. Он не солгал Дагориану: он не видел, как тот умрет. Однако он знал, что молодой офицер не выйдет живым из схватки на мосту. В его видениях, относящихся к последующему времени, Дагориана не было.

– Когда ты рассчитываешь спуститься с этой горы? – спросил, подойдя к нему, Кебра.

– Думаю, завтра к вечеру.

– Я скормил лошадям последний овес. Они нуждаются в отдыхе, Ногуста, в хорошей траве и воде.

Ногуста развернул карту и поднес ее к свету.

– Завтра мы достигнем наивысшей точки подъема. Там очень холодно, а дорога покрыта льдом и опасна. После этого начнется долгий спуск к пяти долинам и к Лему.

– Дров на всю ночь не хватит, а без огня мы тут окоченеем. – Топливо они собрали в последней перед ночлегом долине. Зубр, кроме того, связал несколько охапок из обломков разбитого фургона – они-то теперь и горели.

– Что ж, придется потерпеть. Дагориану холоднее, чем нам.

– Думаешь, нам следовало бы остаться с ними?

– Нет. Другие креакины уже близко.

– Что ты видел?

– Много чего. Слишком много. Никогда еще мой Дар не был для меня таким проклятием. Я вижу, но не могу ничего изменить. Дагориан спрашивал, умрет он или нет. Я ничего ему не сказал, но он, думаю, и так понял. Он был хороший человек, Кебра, – такие люди созданы, чтобы строить, растить детей и учить их мужеству и чести. Он не заслуживал смерти на позабытом всеми мосту.

– Его-то мы не забудем, – заметил лучник.

– Да, мы будем помнить, но что с того? Мы с тобой старики, и время наше прошло. Я оглядываюсь на свою жизнь и не понимаю, хорошо я жил или дурно. Почти все эти годы я сражался. Сражался за дело дренаев, хотя почти все мои товарищи либо боялись меня, либо брезговали мной из-за моей черной кожи. Принимал участие в вентрийском походе и видел крушение древней империи – крушение, вызванное честолюбием одного-единственного человека. Что я скажу Хранителю Книги, когда предстану перед ним? Чем оправдаю свою жизнь?

Кебра поразмыслил над словами друга и сказал:

– Сейчас, пожалуй, не время задумываться об этом. Тебя гложет отчаяние, и ты предаешься меланхолии, но и в ней утешения нет. Ты в своей жизни спас многих и часто рисковал жизнью ради других, вот как теперь. Все это тоже записывается, будь уверен. Я не философ, Ногуста,

но кое-что знаю. Если бы даже твой Дар показал, что мы потерпим поражение и младенец, что бы мы ни делали, достанется силам зла, разве ты бросил бы его на произвол судьбы? Нет, не бросил бы, даже в случае неизбежного поражения и смерти. И я бы не бросил – а большего от нас и требовать нельзя.

Ногуста улыбнулся. Ему хотелось обнять Кебру, но лучник не любил, когда его трогали.

– Мой отец говорил, что человеку, который может сосчитать настоящих друзей по пальцам одной руки, никакого богатства не надо. Вот и мне не надо, Кебра.

– И мне. Поспи немного, а я покараулю.

– Слушай хорошенько. Если появится одинокий всадник – значит, Антикас Кариос ищет нас.

– Должен сказать, мне этот человек не по нраву. Уж очень спесив.

– В точности как мы лет двадцать назад, а? – улыбнулся Ногуста.

Кебра сел у входа в пещеру, по возможности укрывшись от ветра. Ежась от холода, он смотрел на горы. Долина осталась в тысячах футов под ними, и казалось, что до облаков можно достать рукой. Запахнувшись в плащ, он прислонился к скале. Смерть Дагориана опечалила и его – ему нравился этот юноша. Дагориан боялся, но его мужество пересиливало страх. От него родились бы хорошие сыновья.

Холод донимал, и Кебра поднял капюшон плаща. Да, сыновья... Какой отец вышел бы из него самого? Этого он никогда не узнает. В отличие от Зубра и Ногусты он не может даже надеяться, что за тридцать лет походной жизни зачал ребенка от лагерной потаскушки – ведь ни с одной из них он не спал. Он, конечно, посещал публичные дома вместе с друзьями, но потом, уединившись с женщинами, платил им только за разговоры. Он даже помыслить не мог о такой мерзости, как прикоснуться своим телом к чужому.

Из глубин памяти возникло непрошеное, давно похороненное им воспоминание. Темнота амбара, волосатые ручищи отца, боль, ужас и угрозы убить его, если он проболтается. Кебра заморгал и сосредоточил взгляд на горных вершинах.

Коналин, с одеялом на тощих плечах, пришел к нему и сел рядом:

– Я принес тебе лук и стрелы.

– Спасибо, но нынче ночью они нам вряд ли понадобятся. – Глянув на парня, Кебра заметил страх в его глазах и сказал: – Антикас Кариос и Дагориан отстояли мост. Антикас скоро приедет.

– Откуда ты знаешь?

– Ногусте было видение. Они у него всегда сбываются.

– Ты сказал, Антикас приедет. А Дагориан?

Уйти от ответа Кебра не мог.

– Он погиб ради нас. Дрался, как мужчина, и умер, как мужчина.

– Я умирать не хочу, – жалобно сказал Коналин.

– Когда-нибудь все равно придется. – Кебра вдруг усмехнулся. – Мой дядюшка, бывало, говаривал: «В жизни одно только верно, сынок, – живым ты из нее не выйдешь». Сам он жизнь любил и наслаждался каждым прожитым днем. Одно время он был солдатом, потом купцом, потом земледельцем. Звезд с неба он не хватал, но все делал старательно. Я любил его, и он оказал мне большую услугу.