Веллоэнс. Книга первая. Восхождение
Шрифт:
шкура была толстая, пришлось Марховым кинжалом пилить.
Сабельщик зло посмотрел на Авенира:
– Так вот чего он весь в зазубринах.
Внезапно волхв похмурел:
– Значит сфера не выход. Сначала завязнет, потом кристаллы пробьют
оболочку и воздух уйдет. А когда лед… растает, мы утопнем.
– Утопнете, рыбачки. И станете моими мужьями.
Из болота выглянула девичья голова. В копне темно-красных волос запутались
веточки хвоща, на затылке вместо гребня
листья налипли мушки, долгоносики, умирали разлагающиеся мальки. На
изумленных героев смотрели большие, почти рыбьи, черные глаза, без век и
ресниц. Лицо овальное, с узким подбородком, высокими скулами, покрыто
студенистой слизью. Вместо ушей по бокам темнели аккуратные дырочки, подернутые пленкой. Синеватые губы игриво сложились бабочкой, бледная
перепончатая рука послала Пармену воздушный поцелуй:
– Всю ночь за тобой наблюдала. Я умолю сестер, отдадут тебя мне в женихи. А
то у них уже по три десятка, а у меня ни одного. Говорят, молода еще.
Аккуратный носик недовольно вздернулся, на лбу появились складки:
– Да, я молодая, всего полтора ста. И что с того? Зачем мне по старости жених?
Цыган побледнел, даже природная смуглость не прятала страха. Утопленница
улыбнулась, обнажив длинные острые зубы:
– До мерцающего тумана, сладенький. Повезло тебе с такой красавицей, как я.
Девица на миг исчезла и выпрыгнула из тумана, плавно кувыркнулась в
воздухе и бесшумно, почти без брызг, ушла под воду. Марх цокнул:
– А ведь правда, Пармен! Грудь остренькая, животик круглый, спинка
стройная, даже ножки остались, а не хвост. Что ниже спины, худовато, но ничего!
Откормишь. Ей пауки твои зажаренные, ой как понравятся. Резвится, аки карась, скучать не даст. Облюбуете трясиночку, будете жить-поживать, да мальков
наживать.
У юноши перехватило дыхание, озноб уступил место жару. Щеки
зарумянились от стыда. Авенир тоже покраснел, но взгляд остался серьезным:
– Марх, это болотница. Анчутка, берегиня, бродница, лобаста, лоскотуха.
Безверная утопленница, но добрая. Еще и молодая.
Сабельщик огрызнулся:
– И что мне с того? Все одно сгинем.
– А сестры её значит, кикиморы. Пострашнее и характером скверные. Кто
станет их «свежими» мужьями, как зришь?
Лицо тарсянина вытянулось:
– Так давай же выбираться! Я слыхивал у этих тварей кривые двухпалые лапы
и хвост с начищенной чешуей. Да и рожи словно щучьи, а я с детства щук не
люблю.
Волхв качнул головой в сторону Пармена:
– Есть у меня мысль одна, – поманил цыгана, – врешь хорошо? Надобно
научиться.
– Не
Пармен оторвал голову от колен. В серебристом тумане алела голова, большие
глаза пристально смотрели на юношу.
– Почему мой теплокровный повесил голову? Неужели не хочет жениться?
Или у тебя есть семья?
Цыган с дрожью в голосе, ответил:
– Страшно. Я не хочу умирать.
Утопленница подплыла ближе, демонстративно пригладила волосы,
приподняв из воды небольшие холмики. Затем облокотилась на берег, уперевшись
подбородком в ладошки, игриво смотрела на юношу. Пармен старался не смотреть
на берегиню, вперился вдаль, но глаза так и норовили упасть на грудь, то и дело
заглядывался на болотницу. Та сочувствующим тоном сказала:
– Не бойся. Это не больно. Ты потом даже сможешь чувствовать и думать. Я не
помню, как умерла. Помню только, что играла с подругами в прятки, заплутала и
попала в болото.
Парень удивился, даже забыл, что страшно:
– Так ты не родилась здесь? Я думал, болото… или озеро. В общем, что оно
отделено от мира. А как ты?
– Также. Играла с берегинями… Течением унесло. Я пыталась вернуться, но
проход исчез. Видать болотник наш зарыл. Познакомилась с Тинаки и Лоамми, они
здешние – даже не утопленницы, а потомственные кикиморы, донницы.
Цыган улыбнулся.
– Меня Парменом кличут.
Берегиня кивнула, довольно пригладила волосы:
– Офелия. Перестал бояться, милый? Я не дождусь, когда смогу, наконец, о
тебе позаботиться. Жаль, сестры еще не приплыли, они обрушат эту преграду, называемую землей. В мире должно быть лишь дно, никаких берегов и уж точно, никакой суши.
Пармен дрогнул:
– Ты тоже станешь кикиморой? Соратники сказали, что они страшные… И
толстые, и злые. Друзья, они…
– Ищут выход и поесть чего, я знаю. Лаза отсюда нет. Не переживай,
прозрачный мой. Сестры – кикиморы, потому что их матери, которые здесь утопли, были распутницами и чтили демониц. Да и сами они не старались жить верно.
Если считать людской склад верным. Мои родители праведными были, богов
чтили, закон соблюдали.
Офелия вздохнула, на миг умолкла, печально улыбнулась:
– Во всем я папеньку слушалась. Даже с мальчишками на сеновал не бегала, а
ведь, ой как хотелось. Только над богами посмеивалась, есть такой грех. Потому
видать, когда утопла и не взяли в Пиреи. Буду всегда такой, но и никогда
кикиморой не стану.
Пармен смутился. Молчал, внутри что-то кипело, стреляло. Берегиня по-