Вельяминовы - Дорога на восток. Книга 2
Шрифт:
— А вы? — спросила Тео. «Вы вернетесь во Францию, месье Корнель? Не надо, я прошу вас, — женщина помотала головой, — не надо…, Вы и так жизнью ради нас рисковали».
— Я бы сделал это столько раз, сколько бы понадобилось, чтобы спасти вас, — ответил Федор. Корзина мягко опустилась на вспаханную землю. Они услышали сонный голос Мишеля: «Мы прилетели, папа?»
— Прилетели, милый, — Федор помог им выбраться из корзины. Он оглянулся на еще спящую ферму: «Пойдемте отсюда подальше, лучше всего нам из лесов пока не выбираться».
Уже подходя к опушке, Федор смешливо
Уже сидя у костра, переворачивая палочку с насаженными на нее грибами, Тео сказала, глядя на Мишеля, что собирал осенние листья: «Месье Корнель…, Я ведь не белоручка. Я и стирать могу, и убираться…, Я не хочу, чтобы мы вам обузой стали. Мы ведь только месяца через два до Вены доберемся, не раньше».
— Раньше, — улыбнулся он. «Это пока мы из Франции не вышли, — надо осторожными быть, а в Женеве я лошадей куплю, мадемуазель Бенджаман. Зимой все-таки тяжело путешествовать, особенно через горы, так что я хочу быстрее вас в Вену привезти. Держите, — он протянул ей ветку кустарника — с золотыми листьями, с белыми, как снег ягодами.
— А потом я найду розы, обещаю, — Федор вынул у нее из рук грибы и крикнул: «Мишель, иди сюда! Сейчас поедим, и дальше отправимся».
Тео вдохнула сухой, острый запах — леса, горящего костра, палой листвы. Сама не зная почему, она приложила ветку к щеке.
— Спасибо вам, месье Корнель, — она все смотрела на него. Федор, усадив мальчика рядом, покраснел: «Что вы, мадемуазель Бенджаман. Я сделаю все для того, чтобы вы, — и ты, мой хороший, — он поцеловал белокурый затылок, — были бы счастливы».
Мишель жадно ел, облизывая пальцы, и урча от удовольствия. Он прервался: «Папа, а ты теперь с нами всегда будешь? А ты меня научишь стрелять, ты ведь обещал? А тут есть волки? Или олени, или хотя бы белки?»
— Волков нет, — успокоил его Федор, — а оленей и белок мы увидим. И стрелять, я тебя, конечно, научу, милый мой.
— Это хорошо, — отозвался Мишель. Тео вскинула голову, посмотрев на серое, низкое небо осени: «Всегда…, Господи, как же его уговорить не ехать потом во Францию? Я же не могу без него, совсем, совсем не могу. Пятнадцать лет он рядом…»
Мари-Анн накинула на голову капюшон шерстяной накидки: «Пойдем».
— Совершенно не обязательно меня туда провожать, — проворчал Лавуазье. «Ты поняла — запираешь дом и отправляешься в Орлеан, сразу же. Деньги у тебя есть».
Он оглядел изящную переднюю. Вздохнув, мужчина провел рукой по комоду орехового дерева. «Двадцать два года, — он все смотрел в добрые, голубые глаза жены. «Двадцать два года, как мы повенчались. Ей же еще сорока нет, молодая женщина».
— Мари-Анн, — он откашлялся, — милая…, Если что-то случится…, ты выходи замуж, пожалуйста.
— Ничего не случится, — твердо сказала
— Ты прав, что уезжаешь в деревню — в Париже сейчас шумно, опасно, плохо для работы. Я буду знать, что с тобой все в порядке, и не буду волноваться, — она взяла мужа под руку и улыбнулась.
— Все там собрались, — женщина вздохнула, — на площади Революции. Бедная королева, — она понизила голос. Подождав, пока мимо пройдут какие-то гуляки, Мари-Анн тихо добавила: «Господь их всех накажет, я уверена».
Они шли через Новый мост, день был пронзительно ярким, солнечным. Над рыжими кронами деревьев в саду Тюильри кружились вороны.
— Пусть едет, — ласково подумала мадам Лавуазье. «Пусть будет счастлив с этой девочкой. Она молодая, любит его, да и как его не любить? Он один такой на всей земле, — Мари-Анн стянула перчатку. Коснувшись руки мужа, она шепнула: «Я тебя подожду, а потом провожу, Антуан. Мы же теперь не скоро увидимся».
— Мари-Анн, — он вдруг остановился и положил руки ей на плечи — они были одного роста. «Мари-Анн, я не знаю, как…»
Она поцеловала голубые глаза и погладила его по щеке: «Все устроится, Антуан. Вот увидишь, все обязательно устроится. Вот и павильон Флоры, — кивнула она на здание бежевого камня, оцепленное солдатами Национальной Гвардии. «Ты иди. Я тут, в саду погуляю, — кивнула она на пустые, усеянные листьями дорожки.
— Не надо, ты ведь замерзнешь, — попытался сказать Лавуазье, но Мари-Анн приложила палец к его губам: «Не надо, милый. Ты же знаешь — я всегда могла тебя переупрямить. И в этот раз так же будет. Потом зайдем в лавку, купим провизии и я посажу тебя в лодку. А сама уеду в Орлеан».
Он наклонился и прижался губами к ее белой, худенькой, со старыми следами от ожогов, руке.
— Помнишь, — шепнул Лавуазье, — как ты мне колбу в лаборатории взорвала? Двадцать лет назад, не могу поверить…, - он покачал головой. Жена, поцеловав его в лоб, велела: «Иди. Я буду здесь».
Она гуляла по парку, глядя на высокие двери Комитета, ожидая, пока муж выйдет из них, и, спустившись своей легкой походкой вниз, не скажет ей: «Какая-то ерунда, как обычно».
С площади Революции валили возбужденные толпы людей, скрипели колеса телег, ржали лошади, а Мари-Анн все ходила по дорожкам сада. Только когда солнце над Сеной стало клониться к закату, она, перекрестившись, перешла улицу и поднялась на крыльцо, где стояли охранники: «Я совсем ненадолго…, Мне узнать, насчет мужа, месье Лавуазье. Он пришел сюда, еще до обеда».
Внутри было сумрачно, пахло чернилами и пылью, на стенах висели трехцветные флаги. «Свобода, Равенство, Братство, — прочла мадам Лавуазье наскоро намалеванные, золоченые буквы.
— Я прошу прощения, — вежливо обратилась она к человеку за конторкой, — мой муж, месье Антуан Лавуазье, ученый…, Он был вызван на заседание Комитета, еще до обеда.
— Ждите, — ответил человек, не поднимая бесцветных глаз от каких-то бумаг. Мари-Анн присела на какую-то скамейку у стены, сцепив тонкие пальцы. Человек хмуро добавил: «Здесь ждать запрещено. Выйдите на улицу, вас позовут».