Вересковая принцесса

Марлитт Евгения

Я с ней не спорила, поскольку не понимала, в чём тут дело. Но в отношении тайны она владела собой куда лучше, чем я ожидала. Только в двух вещах её раздувшаяся гордость проявлялась более сильно — она, к безмерному удивлению фройляйн Флиднер, стала появляться к столу исключительно в шелках; кроме того, в ней изрядно выросло презрение к буржуазному элементу. Это больше всего отражалось на юном Хелльдорфе, которого господин Клаудиус всё чаще приглашал в дом. Она обращалась с ним очень холодно и чопорно, и я из-за этого часто огорчалась, тем более что между мной и им постепенно установились хорошие, братские отношения. К моему удовлетворению, Хелльдорф гордо принял вызов: он совершенно игнорировал высокомерную даму… Я могла за этим наблюдать, поскольку вместе с отцом часто

принимала участие в чаепитиях в клаудисовском доме. Отец много общался с господином Клаудиусом: тот стал регулярно приходить в библиотеку, чего раньше не было, а мой отец вечерами часто поднимался к нему в кабинет для наблюдения за звёздами. За чаем они постоянно сидели рядом — создавалось впечатление, что они отлично ладят друг с другом; и лишь история с монетами никогда ими не упоминалась… Моё поведение по отношению к господину Клаудиусу, несмотря на его общение с моим отцом, совершенно не изменилось. Напротив, я старалась держаться от него подальше — ведь между нами стояла тайна, о которой я знала. В январе, с возвращением Дагоберта, всё должно было выплыть наружу — и будь я с ним до этого дружелюбна или хотя бы просто нейтральна, то какой фальшивой я ему покажусь, когда у него откроются глаза!.. И кое-что ещё отпугивало меня от него. Часто, когда я во время разговора с другими внезапно поднимала на него глаза, я видела, что он смотрит на меня с затаённой болью во взгляде; и я знала почему — он видел печать лжи на моём лбу… И тогда мне в виски бросалась кровь, а изнутри поднималось моё отвратительное упрямство… Он принимал моё отстранённое поведение как нечто само собой разумеющееся и ни одним словом не упоминал о своих правах опекуна, которые предоставила ему Илзе, хотя я знала, что он по-прежнему наблюдает за мной и поддерживает связь с моим учителем — он выполнял обещание, данное Илзе, каким бы обременительным оно для него ни было. Меня часто охватывал внезапный страх, когда я видела его сидящим среди гостей, мягко-серьёзного, с неизменно гордой осанкой; мне казалось, что тайна Лотара угрожающе висит в воздухе над его головой — как он справится со всеми этими разоблачениями?

Так прошло три месяца. Я с гордостью разглядывала мой твёрдый, уверенный почерк, в котором чувствовалось дыхание жизни. Я тайно переписывалась с моей тётей Кристиной. В своём первом письме она горячо поблагодарила меня за деньги и сообщила, что отправляется на лечение в Дрезден и твёрдо надеется снова обрести свой утраченный голос. По её словам, я была её спасительницей, ангелом-хранителем и единственным существом, имеющим сочувствие к бедной, тяжко страдающей женщине. Это письмо настолько меня тронуло, что я однажды робко рискнула упомянуть мою несчастную тётю в разговоре с отцом. Он возмутился и навсегда запретил мне произносить её имя; причём он с негодованием сказал, что не понимает, как Илзе позволила мне узнать об этом мрачном эпизоде семейной истории… Поэтому тётины всё более частые письма пугали меня, но я не могла их игнорировать — мне было её очень жаль.

Но в моей жизни появились и другие заботы. Я, не знавшая ещё несколько месяцев назад, что такое деньги, сейчас боязливо пересчитывала каждый грош — и их часто не хватало. Я с радостью и даже с некоторой ловкостью взяла на себя заботы о нашем маленьком хозяйстве; каждый вечер я накрывала в библиотеке небольшой столик к чаю — роскошь, которой мой отец давно не видел; но то, что в итоге всё это должно быть оплачено, я поняла только тогда, когда горничная передала мне длинный список расходов.

— Деньги? — отец испуганно оторвался от своих бумаг, когда я ему без задней мысли принесла список. — Дитя, я не понимаю, за что? — Он стал шарить по карманам. — У меня ничего нет, Лорхен! — объяснил он, беспомощно пожимая плечами. — Откуда же? Разве я не оплатил недавно счёт из отеля?

— Да, отец! Но то был счёт за ужины! — ответила я, запинаясь.

— Ах вот оно что! — Он обеими руками взлохматил волосы. — Да, дитя, для меня это совершенно внове — я никогда в этом не нуждался… Вот, гляди, — он показал на кусочки сахара, торчащие из серого кулька бумаги на его письменном столе, —

это исключительно сытно и полезно для здоровья.

Ах, как я испугалась — у меня вдруг открылись глаза! У моего отца был довольно значительный доход; но ради своих коллекций от отказывал себе даже в самом необходимом. Отсюда и его ужасно худое лицо, которое, правда, благодаря моей и Илзиной заботе заметно округлилось и поздоровело. Я бы могла — ради него самого — выступить против этой сахарной диеты. Но мне не хватило мужества протестовать, я не решалась и просить, хотя мне приходилось видеть, как он тратит сотни талеров на пожелтевшие рукописи или старую майоликовую вазу, не оставляя себе ни пфеннига. Его мягкое, милое лицо, его почти детская радость, с которой он показывал мне приобретённые сокровища, и моё глубочайшее уважение к его работе и его учёности заставили меня отказаться от возражений.

Я достала маленький кошелёк, который Илзе положила мне в чемодан «на крайний случай» и который я до сих пор не трогала. Его содержимого хватило на некоторое время; но с последними деньгами вернулась и мучительная забота. К Илзе я не могла обратиться с такого рода просьбой, и к господину Клаудиусу тоже — я ведь должна буду постоянно докладывать ему, на что я трачу деньги из моего наследства. Сейчас, когда я стала яснее судить о людях и вещах, я вспомнила, что он полностью забросил коллекционирование, как только оно превратилось в страсть — и я прекрасно поняла поговорку, что такой коллекционер заберёт деньги даже с алтаря; поэтому я не могла ожидать, что он пойдёт мне навстречу в моей просьбе. Но на то, что я сама заработаю, он прав иметь не будет; мне даже не нужно будет рассказывать ему, на что я трачу заработанные деньги… Так мне пришла в голову спасительная идея.

Уже на второй день после несчастья в долине Доротеи я в окне одной из задних комнат увидела молодую девушку, чья мать утонула. Глубоко склонив красивое, бледное лицо, она так усердно работала, что мне даже не удалось поймать её взгляд.

— Что она делает? — спросила я у фройляйн Флиднер.

— Она попросила дать ей какое-нибудь занятие, поскольку надеется таким образом заглушить свою боль. Она подписывает пакетики с семенами — её отец был учителем в долине Доротеи, и она пишет очень красиво.

Я снова вспомнила об этом, когда Эмма, горничная, снова принесла мне список расходов — но у меня не было ни пфеннига, и я, запинаясь, попросила её о нескольких днях отсрочки. Она, очевидно удивлённая, удалилась, а я около шести часов с бьющимся сердцем отправилась в главный дом… Это был вечер чаепития у господина Клаудиуса — моего отца тоже пригласили, но пока он был в резиденции, чтобы поприветствовать принцессу Маргарет, которая вернулась в замок после трёхмесячного отсутствия.

Я сняла пальто в комнате фройляйн Флиднер.

— Детка, — несколько смущённо сказала пожилая дама, прижав мою голову к груди, — если с вашей кассой будет что-то не в порядке, вы, конечно же, обратитесь ко мне?

Я пришла в ужас — Эмма проболталась; но мне не хотелось сознаваться в моих трудностях — было стыдно из-за отца. И что мне даст, если она одолжит мне денег? Ведь их надо будет вернуть… Я сердечно поблагодарила её и твёрдым шагом направилась в контору — впервые с тех пор, как Илзе уехала.

Ещё из коридора я услышала, как господин Клаудиус ходит по комнате туда-сюда. Когда я открыла дверь, он обернулся на шум и остановился, заложив руки за спину. На его столе горела лампа с зелёным абажуром, все остальные столы были не освещены — господа уже ушли с работы.

Меня охватила дрожь — этот высокий, стройный человек только что быстрыми шагами мерил опустевшую полутёмную комнату — я сразу подумала о тех временах, когда страстная боль без устали гоняла его по саду. Моё появление в конторе, казалось, неприятно поразило его — он невольно взялся за абажур и снял его с лампы, так что её свет залил мою робко застывшую на пороге фигуру. Мне стало так неуютно, как будто я стояла у позорного столба; но я собрала в кулак всю свою волю, подошла к нему и с неловким поклоном положила перед ним на стол бумагу.