Вересковая принцесса

Марлитт Евгения

— Как она ко мне попала, дядя? — повторила она и шутливо пожала плечами. — Мне очень жаль, но я не могу тебе сказать!

— Что это значит?

— Я неясно выразилась, дядя Эрих? Тогда скажу так: в данный момент я не в состоянии сообщить тебе, как ко мне попала эта красивая печать… У меня тожеесть мои маленькие тайны, которыми кишит старый Клаудиусовский дом… Я её не украла; не купила; она не была мне подарена. — Она настолько далеко зашла в своей наглости, что, казалось, была готова играть с роковой тайной, как с мячом.

— Остаётся единственная возможность: ты её нашла, хотя я не могу себе представить где, — сказал он, неприятно поражённый её дерзостью. — Я не собираюсь напирать и дальше — храни свою тайну. Вместо этого я спрошу тебя серьёзно: как ты посмела использоватьэтот

герб?

— Потому… потому что он мне нравится!

— Ах вот как — ну что ж, у тебя прекрасное представление о «твоём» и «моём»!.. Конечно, эта печать никому не принадлежит; даже у меня нет почтения перед воспетым в стихах ореолом подобного герба — я мог бы позволить тебе детское удовольствие и далее запечатывать твои письма этим коронованным орлом, не будь ты — Шарлотта; закоренелому игроку, которого хотят вылечить, не дают в руки карт… Отныне я раз и навсегда запрещаю тебе пользоваться найденной печатью!

— Дядя, я спрошу тебя, а имеешь ли ты на это право? — вскричала Шарлотта со страстью.

Меня трясло от страха и волнения — она вплотную подошла к тому, чтобы одним ударом разрубить узел.

Господин Клаудиус отступил на шаг и окинул её удивлённо-гордым взглядом.

— Ты решаешься высказать сомнение? — он был в гневе, но полностью владел собой. — В тот час, когда вы — ты и твой брат — на моих руках покинули дом мадам Годен, я получил это право. Ядал тебе имя Клаудиус, и ни один суд в мире не может ничего мне запретить, коль скоро ты его носишь… Неужели придёт такой момент, когда я пожалею, что защитил тебя и Дагоберта этим сокровищем моих предков? Мой брат нанёс ему ущерб, связав с ним эту бессмыслицу — он указал на печать; — по моейволе она никогда не воскреснет к жизни! — По Шарлоттиному лицу скользнула насмешливая, высокомерная улыбка; он увидел это и нахмурился. — По-детски слабая и хворая душа в таком сильном, здоровом теле! — сказал он, окинув взглядом крупную фигуру молодой девушки. — Ты жалуешься на надменное высокомерие дворянства и в то же время — как и тысячи других слабоумных душ — укрепляешь его своей жаждой вращаться в кругу знати, раболепной холопской покорностью; тебя же при этом только терпят… Я не принадлежу к тем фанатичным противникам дворянства, которые хотят столкнуть его с пьедестала, — но я утверждаю такжеи то место, на котором стою сам… Значение знати и без того изменилось — я не склоняю покорно перед нею голову и, следовательно, не покоряюсь ей. Воображаемая сила дворянства произрастает из вашей слабости — где нету поклонения, там нету и кумира.

Шарлотта снова бросилась на диван — её щёки горели; было видно, что ей стоит больших усилий сдерживать свой язык.

— Боже мой, да что я могу поделать со своей природой? — вскричала она глумливо. — Чем я могу себе помочь, ведь я принадлежу как раз к этим слабоумным душам! Почему я должна это отрицать — если бы прекрасный коронованный орёл на печати был связан с моим настоящим именем, я была бы горда — горда сверх всякой меры!

— Ну, законы природы позаботились о том, что деревья не могут дорасти до неба… Горе тем, кто был бы вынуждён общаться с тобой, если бы на твою долю и в самом деле выпало это так называемое преимущество рождения! По счастью, ни твоё теперешнее имя, ни имя твоей собственной семьи не дают тебе этого преимущества…

— Имя моей семьи? И как оно звучит, дядя Эрих? — Она поднялась и горящими глазами пристально посмотрела на него.

— Ты на самом деле забыла? Имя, которое «звучит в тысячу раз красивее и благороднее, чем грубое, неуклюжее немецкое имя Клаудиус»?.. Оно звучит — Мерикур. — Он произнёс это почти по слогам.

Шарлотта снова опустилась на подушки и прижала к губам платочек.

— Готов ваш чай, дорогая Флиднер? — обратился господин Клаудиус к пожилой даме, которая, затаив дыхание, прислушивалась к опасному разговору. Он придвинул к столу своё кресло, и фройляйн Флиднер торопливо налила ему чаю; её маленькие изящные руки слегка дрожали, когда она подавала ему чашку, а её взгляд озабоченно скользнул по его мрачному лицу — неужели пожилая дама была его сообщницей? Эта мягкая, добрая, сердечная женщина — неужели она была соучастницей долгого, преступного сокрытия правды? Никогда в жизни! Господин Клаудиус

своим последним уверенным ответом снова погрузил этот вопрос во тьму — емуя поверила. Но Шарлотта думала иначе; я видела по её лицу, что её убеждённость несокрушима. Она сидела рядом со мной, как герцогиня, и позволяла фройляйн Флиднер обслуживать себя, а насмешливо опущенный уголок её рта выдавал отношение к имени Мерикур… Как противоречива была эта высокомерная душа! Вначале она с помощью своего французского имени яростно и энергично отрицала предположение о том, что немецкая плебейская кровь Клаудиусов течёт в её жилах; теперь же она презрительно отбросила это французское имя, как старую, поношенную одежду, — в новой уверенности, что на самом деле она была одна из Клаудиусов, родная племянница презираемого лавочника… Бесхитростное дитя пустоши, я не понимала, что повелительное слово герцога и пара росчерков его пера расщепили ствол фамильного древа лавочников до самых корней и и облагородили отделённую ветвь до неузнаваемости!

Пришла Луиза, а за ней Хелльдорф. Я глубоко вздохнула, словно на меня повеяло свежим ветром — эти двое не имели понятия о вулкане, на котором стоял мирный чайный столик; они непринуждённо прервали глухое молчание, воцарившееся после последней фразы господина Клаудиуса… У меня в присутствии Хелльдорфа всегда было чувство защищённости и семейного тепла — ведь в доме его брата меня холили и лелеяли.

Он, улыбаясь, осторожно протянул мне белый бумажный свёрток. Я знала, что в нём находится — едва расцветшая чайная роза, которую специально для меня долго выращивала фрау Хелльдорф и о которой она утром сказала, что пришлёт её мне к чаю, если бутон в течение дня раскроется. Я обрадованно вскрикнула, развернув бумагу — матово-белая, с лёгкой розовато-желтоватой тенью у оснований лепестков, роза излучала сильный аромат и тяжело качалась на стебле.

— Ах боже мой, Луиза, пожалейте хоть немного моё платье! Вы обрываете мне кружево с волана! — вдруг резко вскричала Шарлотта и потянула на себя шелестящие складки своего вечернего наряда. Она была очень зла; но я не могла поверить, что это из-за платья — ей всегда была безразлична любая прореха на её костюме. Я однажды видела, как она собственноручно расширила дырку, вырванную терновником в её роскошном кружевном платке, потому что она-де «смешно выглядела», а ещё она однажды почесала за ухом пинчера фройляйн Флиднер, когда тот «очаровательно злобно» разодрал кайму её нового костюма.

Луиза испуганно вскочила и тут же начала беспрерывно извиняться, хотя на Шарлоттином платье не было видно и следа какой-нибудь дырки — на робком лице молодой девушки был написан страх, который ей внушала властная юная дама… Сцена вышла крайне неловкой и, несомненно, получила бы неприятное для Шарлотты продолжение, если бы к нам в этот момент не подошла фройляйн Флиднер. Посмотрев на нахмуренные брови господина Клаудиуса, она взяла розу и воткнула её мне в кудри.

— Вы прекрасно выглядите, маленькая восточная принцесса! — сказала она, ласково потрепав мне щёку.

Шарлотта забилась поглубже в свой угол и прикрыла глаза — длинные ресницы лежали на её пылающих скулах, а розу в моих волосах она не удостоила ни единым взглядом.

Несмотря на отвратительную погоду, из города прибыло несколько гостей. Разговор стал живее, и Шарлотта вышла из своей мнимой апатии — она не могла противиться искушению блистать в разговоре. Сегодня она была просто в ударе, я никогда ещё не видела её такой очаровательно красноречивой. Разумеется, её насмешливый хохот звучал зачастую резко и негармонично, а вакхически дикие движения её пышной фигуры, игра белых, полных плеч и груди, едва прикрытой свободным платьем, — всё это сдуло последний налёт девичества с её сияющей женственности… Казалось, что в её жилах течёт не кровь, а огонь.

Я, не отрываясь, смотрела на неё со странной смесью восхищения и отвращения — как вдруг передо мной медленно скользнула вниз чья-то ладонь, словно хотела смыть картину перед моими глазами — это был господин Клаудиус, сидевший рядом со мной. Одновременно он попросил Хелльдорфа спеть. Его несомненное намерение с помощью пения молодого человека принудить к молчанию брызжущий остроумием красный рот не удалось; Шарлотта продолжала говорить, пускай и несколько приглушенным тоном, как будто она и не представляла, что у рояля сейчас исполняется хватающий за душу «Скиталец» Шуберта.