Вересковая принцесса

Марлитт Евгения

— Не будете ли вы так добры посмотреть на почерк? — сказала я, опустив глаза.

Он взял в руки бумагу.

— Красивые, чёткие буквы — выглядят крепкими и упрямыми, я бы даже сказал воинственными, но не лишены грации, — сказал он и с полуулыбкой повернулся ко мне. — Можно подумать, что пишущий надел железную перчатку, чтобы замаскировать маленькую нежную ручку.

— Значит, они красивы — но пригодны ли они? Я была бы рада! — сказала я нервно.

— Ах так, это относится к вам больше, чем я думал — это вы писали?

— Да!

— И что вы понимаете под пригодностью? Разве вам не достаточно, что вы теперь пишете

так красиво, ловко и бегло?

— Нет, далеко не достаточно! — быстро возразила я. — Я хочу писать так, чтобы мне можно было доверить работу. — Ну вот, я высказалась, и моя смелость возросла. — Я знаю, что у вас женщины тоже надписывают пакетики с семенами — может быть, вы попробуете и со мной?.. Я буду очень стараться и работать точно по инструкции. — Я поглядела на него, но тут же опустила взгляд — его синие глаза так пылко и вместе с тем так сочувственно смотрели на меня и были так выразительны, словно они и не принадлежали его спокойной и горделивой фигуре.

— Вы хотите работать за деньги? — спросил он тем не менее очень хладнокровно, почти деловым тоном. — Вам не пришло в голову, что вы в этом не нуждаетесь? У вас ведь есть наследство… Скажите мне, сколько вам нужно и для чего. — Он положил руку на железную шкатулку, стоявшую на столе.

— Нет, я так не хочу! — живо вскричала я. — Пускай они лежат и дальше. Моя дорогая бабушка сказала, что их достаточно, чтобы уберечь от нужды, а я ещё не в нужде, избави бог!

Он убрал руку со шкатулки — я не знаю, почему при виде его своеобразной улыбки мне сразу же подумалось, что он тожезнает про Эммину болтовню. Это повергло меня в уныние и одновременно укрепило в моём решении.

— У вас, очевидно, не совсем верное представление о работе, за которую вы хотите взяться, — сказал он. — Я знаю, что через пять минут ваши щёки станут красными, а мысли в голове и ноги под столом восстанут против ненавистной писанины…

— Сейчас это изменилось, — стыдливо перебила я его — он цитировал мои собственные ребяческие слова, какими я когда-то описывала свою ненависть к письму. — Это далось мне тяжело, это правда, я с этим не спорю, но я себя преодолела.

— В самом деле? — досадная улыбка снова появилась на его лице. — Значит, вы полностью отринули свои вересковые привычки? Вы ненавидите лазанье по деревьям и больше не понимаете, как вы могли когда-то бегать по воде?

— О нет, я совсем ещё не так образована! — против воли вырвалось у меня. — Я даже не могу себе представить, что когда-нибудь придёт время, когда я без тоски смогу слышать шелест деревьев и плеск воды — но я научусь обуздывать свою тоску, так же как я, сжавши зубы, — я показала на бумагу, — преодолела своё неприятие.

Он отвернулся и поглядел на штору — словно хотел посчитать на ней нитки. Затем он взял маленький пакетик и протянул мне. На нём красивым почерком стояло: «Rosa Damascena».

— Представьте себе, что вы должны будете написать это четыре сотни раз, — с нажимом сказал он.

— Хорошо, вы увидите, что я смогу!.. Это название цветка, и если я слово «Rosa» должна буду написать тысячу раз, я буду представлять себе её прекрасный аромат — розовый цветок для меня подобен чуду, я всегда считала его королевским дворцом для бабочек — это тоже одно из моих «вересковых» представлений — теперьвы доверите мне работу?

Он молчал, и мне вдруг пришло в голову, что

он так подробно описывал мне все эти сложности, потому что не хотел прямо говорить мне, что он не может использовать мою писанину. Глубоко униженная, я подумала о Луизе, дочери учителя — она всё ещё была здесь, и её неутомимые, ловкие руки вызывали всеобщее восхищение; во всяком случае, она делала своё дело несравненно лучше меня, и с моей стороны было самонадеянным попытаться стать с ней на одну доску. Ах, как я горько пожалела, что пришла сюда!.. С внезапным приступом прежней строптивости я взяла листок со своими каракулями и сунула его в карман.

— Я чувствую, что была нескромной, что была слишком высокого мнения о моих достижениях, — сказала я, задыхаясь. — Сейчас, когда я вижу этот красивый, грациозный почерк, — я показала на пакетик, — сейчас мне очень стыдно…

Я быстро шагнула к двери, но он уже стоял передо мной.

— Не уходите от меня, — сказал он самым мягким тоном. — Я веду себя глупо! Вы даёте мне первое доказательство вашего едва зародившегося доверия, а я вам возражаю. — Но я не могу согласиться, чтобы вы подвергали себя пытке, которая противна вашей натуре — вы сами сказали, что чисто механическую работу вы выполняете, крепко сжав зубы… И я не хочу, чтобы ваша чистая рука, которая до сих пор едва касалась денег с их липким проклятием, трудилась за гроши — семнадцатилетнее чудо, которое никогда не видело денег, — вы думаете, что тогда это мгновение ускользнуло от меня, как, к примеру, новое место, чужедальняя одежда или что-то в этом роде?.. Я с самого начала объяснял вам, что дикий, буйно разросшийся элемент вашей натуры должен быть поставлен в рамки — невоспитанность в моих глазах портит женственность, даже если многие при этом восхищаются дикой грацией, — но ваша индивидуальность не должна пострадать.

— Ну, рамки я обрету тем, что буду серьёзно и напряжённо работать, — возразила я упрямо. — Я знаю, что другие ищут в работе успокоения — вы сами работаете с утра до ночи и от своего окружения требуете того же.

Он улыбнулся.

— Я по праву требую от каждого сотрудника серьёзного трудолюбия в профессии… Но вы же не думаете, что я такой ревностный работник, что я всех стригу под одну гребёнку?.. Тому, кто грубой пилой срезает с дерева лишние ветви, я позволяю работать по своему разумению; но я могу сильно отругать его, если он своими заскорузлыми пальцами тронет нежный цветок и сотрёт с лепестка непорочный бархат… Мне бы хотелось видеть своенравное движение маленькой кудрявой головки более мягким, но это должно быть достигнуто через духовное развитие, а не посредством парализующего ярма механического труда…

Я была на грани того, чтобы потерять единственную возможность получить работу — мне никак не удавалось вернуться к деловому тону, который безнадёжно покинул и его самого… Всё, что он говорил, звучало так глухо и сдержанно, как будто он чувствовал, что любое повышение голоса может разжечь пожар из внутреннего пламени и вызвать в нём резкость… Было ли сказано какое-нибудь слово, которое разбередило в нём воспоминание о неверной женщине?.. Побуждаемая непонятно острой болью и сочувствием к когда-то так глубоко оскорблённому, я прибегла к единственному средству, которое у меня оставалось, — к просьбе. Я уговаривала и просила мягким голосом, от которого сама пришла в ужас. И его лицо словно осветилось лучом солнца.