Veritas
Шрифт:
И вот открылась последняя большая дверь – мы вошли.
Хормейстер говорила приглушенным спокойным голосом. В свете стоявшего за его головой канделябра отчетливо прорисовывался профиль больного, и я видел, как он, задыхаясь, борется со смертью.
Когда Камилла подошла к постели, никто не отважился посоветовать ей быть осторожнее. Иосиф повернулся к вошедшей, однако ему не хватило сил ответить на ее приветствие.
Свора медиков вынуждена была отойти в дальний конец комнаты, равно как и исповедник, прижимавший к груди сосуд со святыми дарами, из которого причастился его императорское величество. В самом дальнем углу ждал и апостольский протонотарий, в руках он еще держал елей для соборования, которым только что помазал императора в присутствии папского нунция. Того самого нунция, для которого Камилла до сих пор работала над «Святым Алексием» и который теперь, вопреки всем ожиданиям, должен был в последний раз благословить умирающего императора от имени папы.
Камилла
Я догадывался, что никогда не узнаю, что именно она ему сказала. И был прав.
10 часов 15 минут
106
«Песнь о Роланде» (стихотворный перевод Ю. Корнеева).
Все было кончено. Его императорское величество, наследник Карла Великого на троне Священной Римской империи, протянул архангелу свою перчатку и вверил свою душу Всевышнему. Страдания его наконец были исчерпаны. Лихорадка иссушила его своим пламенем, боль ослабила до потери сознания, рвота вычистила внутренности, подобно жесткой щетке камердинера. А затем болезнь лишила его плоти, поглотила, раздавила изнутри.
Иосиф Победоносный умер, подобно паладину Роланду, который был побежден неверными во время падения Ронсеваля.
Он все время сохранял рассудок. Около десяти часов он нашел в себе силы подозвать придворного капеллана со Священным светом и, как добрый христианин, положил на него руки. Опустившись на колени перед постелью, капеллан протянул свечу и поддержал руки Иосифу Победоносному, которые были слишком слабы, чтобы самостоятельно держать свечу. Так его величество, глядя на пламя, слушал молитву отца-исповедника, который не выдержал душевных страданий, и ему потребовалась помощь.
В последние мгновения его величество выгнулся в сильной конвульсии: из глаз и ушей потекла черная кровь, из носа выступила слизь и части мозга; кожа, ткани, сосуды, капилляры и каналы лимфы взорвались, словно тысяча бесшумных мин. Казалось, это не обычная болезнь, да она и не была обычной: само зло терзало тело Иосифа Победоносного всеми своими гнусными силами и наслаждалось его страданиями.
Когда королева-мать, не отходившая от него, подошла ближе и, опустившись на колени, поцеловала открытые отныне руки сына, все мы поняли, что теперь действительно все кончено.
Я больше не прятался. В одежде пажа я незамеченным удалился через толпу придворных, наблюдавших за смертью императора из холла.
Я спускался по лестницам, вцепившись в погасший канделябр просто затем, чтобы держать в руках хоть что-то. Я шел вперед, а удары моего сердца, остановившегося в тот миг, когда мой король отдал Богу душу, снова стали ритмичны. Уже через несколько минут оно забилось, словно безумное, его гулкий стук пронизывал мое горло подобно раскаленной острой стреле. Усталый маятник из плоти и крови, вибрировавший в груди, глубоко вгрызался в мое нутро, а потом снова возвращался наверх, к глазам. Опухшие веки болезненно пульсировали, и я представил себе, что до краев наполнен теми же железистыми телесными соками, которые выступили из-под закрытых век моего умирающего молодого императора, когда его зрачки закатились, а небо разразилось слезами.
Я едва осознавал, куда несут меня ноги. Меня раскачивало из стороны в сторону, и я думал, что далеко не уйду. Я с трудом шел вперед, пока не оказался у бастионов. Тут я внезапно ощутил прилив сил. Перестал раскачиваться, ноги вновь обрели гибкость и упругость, сердце застучало ровно: я побежал. Я бежал, не разбирая дороги и не имея цели, крича что было мочи. Отбросил в сторону потухший канделябр, сорвал с головы парик, сбросил фрак, жабо и рубашку. Я бежал с обнаженным торсом и кричал, у меня болели челюсти, мне хотелось взорваться. Но меня никто не слышал: я кричал один, бежал один и точно знал, что вместо слез по щекам моим бежит кровь, но я не собирался вытирать ее, мне было
Красный след крови, который, как мне казалось, я оставлял на своем пути, стал долгой дорогой смерти; с его помощью меня найдет Клоридия, сказал я себе. В моих жилах вскипала кровь при виде невинно пролитой крови, но меня трясло при мысли о том, что куда как больше крови Иуды, проклятой in saecula saeculorum, [107] текшей во время ритуала в лесу из ран дервиша Кицебера, он же Палатино, халдейского, армянского или индийского предателя, который, возможно, был всеми ими сразу. И крови, которую никогда не проливал Пеничек, этот отвратительный прихвостень Люцифера. И надо всей этой кровью каждый день всходило солнце, тоже пропитанное кровью: «soli soli soli» – «к единственному солнцу на земле», – кровоточащее солнце, так же, как мой молодой император, задохнувшийся от крови, «единственный человек, который одинок на земле».
107
Навеки веков (лат.).
И я поднял кулаки к небу и приказал: пусть станет темно, пусть луна и кроваво-красное солнце остановят свой бег, пусть женщины закроют лица. Пусть прекратятся все банкеты, пусть закроются все уста, все запрутся в своих домах. Конец! Императора больше нет. Смерть и несправедливость одержали свою злую победу.
Но лишь эхо моего безумия, и ничего кроме этого звука не достигло меня из разрушенного мироздания: печальные фанфары, под которые умирали не только мои мертвецы, но и бесчисленное множество солдат, те, что уже погибли в этой войне, войне без конца, и еще умрут, обвинив меня в том, что я еще жив. За что вы умерли? Ах, если бы в тот миг, когда вы принесли себя в жертву, вы знали бы о военных прибылях, которые, несмотря, нет, благодарявашим жертвам только растут и жиреют! Все вы, победители и побежденные, проиграли войну. Выиграли ваши убийцы, мясники с мясом, сахаром, алкоголем, мукой, резиной, шерстью, железом, чернилами и оружием, которые тысячекратно окупили обесценившиеся человеческие жизни. Поэтому вы гниете и будете гнить столетие за столетием, поколение за поколением, в грязи и в воде. Вы будете жить до тех пор, пока они не наворуются вдосталь, не налгутся, не выпьют человечество досуха. А потом прочь! Выходи, следующий, под топор палача. До Пепельной среды, [108] до поста они будут плясать на этом великом трагическом карнавале, где люди умирают под холодным взглядом таких людей, как Палатино, и мясников делают философами и honoris causa. [109]
108
Первый день сорокадневного предпасхального поста.
109
От лат. ради почета– степень доктора наук или доктора философии (в зависимости от системы ученых степеней), присуждаемая не на основании защиты диссертации, а на основании значительных заслуг соискателя перед наукой или культурой.
А вы, принесенные в жертву, вы еще не восстали и не подниметесь никогда против этого плана! Вы там, внизу, убитые, обманутые! Вам все время приходилось сносить свободу и благосостояние стратегов, паразитов и шутов, и вы будете продолжать терпеть все это – как свое несчастье, свою несвободу. Вы рисковали своей жизнью и будете постоянно продавать себя и нас. Эй, вы, мертвые! Почему вы не встаете из могил? Почему вы, требуя ответа от этого сброда, не выходите вперед с искаженными лицами, застывшими в момент смерти, словно жестокая маска, на которую была обречена юность правлением этого дьявольского безумия? Восстаньте же и идите к ним, потревожьте их сон криком своего смертного боя! Они были способны на то, чтобы в ночь после того дня, когда уничтожили вас, обнимать своих жен. Спасите нас от них, от мира, который несет нам пугало их близости!