Верная Чхунхян: Корейские классические повести XVII—XIX вв.
Шрифт:
— Смотри, мерзавец, не попадайся мне больше на глаза!
Затем он круто повернулся, с шумом хлопнул дверью и скрылся в доме.
От этой выволочки тело у Хынбу обмякло, а в голове была единственная мысль: как бы убраться поскорее восвояси. Но может быть, что-нибудь у супруги брата удастся выпросить?
И вот Хынбу на четвереньках пополз к очагу — там, кстати, как раз варилась каша.
Мало того что Хынбу был нещадно избит, в его желудок уже несколько дней кряду не попадало ни крохи. И когда до него донесся запах варева, внутри у Хынбу будто все перевернулось. Приблизившись к очагу, Хынбу обратился к жене Нольбу со следующими словами:
— О невестка, дай хоть ложку риса!
Но подлая баба была под стать своему муженьку. Стремительно обернувшись, она отрезала:
— У баб свои заботы, у мужиков — свои. Куда ты лезешь?
И, выхватив живехонько черпак из горшка, наотмашь стукнула им Хынбу по правой щеке.
У Хынбу от такого угощения из глаз посыпались искры и голова пошла кругом. Но когда тронул он украдкой щеку, то обнаружил, что к щеке прилип комок вареного риса. Подобрав его языком, Хынбу проговорил:
— Стукнуть-то ты меня стукнула, да заодно и кашей накормила. Премного тебе благодарен. Не посчитай же за тяжкий труд, ударь и по левой щеке. Да захвати черпаком побольше каши. Будет на что взглянуть моим ребятишкам!
Вредная баба отложила черпак в сторону и, схватив кочергу, так огрела ею Хынбу, что тот не мог ни охнуть, ни вздохнуть. Делать нечего. Горько рыдая, поплелся Хынбу прочь, полный отчаяния.
А в это время жена Хынбу кормила грудью плачущего младенца и уговаривала старших — грустное зрелище, которое любому бы сдавило сердце болью. Вращая свободной рукой прялку, она утешала детей:
— Не плачь, моя крошка, не плачь... Ну, а вы чего ревете? Вчера вечером я рушила рис у достопочтенного Кима, принесла с собою целую мерку и все сварила вам. А ведь у нас с отцом до сих пор во рту не было ни крошки. Ваш отец ушел к дяде. Вот принесет он денег или риса, тогда сварю и кашу и похлебку. И вас накормлю, и сама поем... Не плачь, малютка, не плачь!
Но тщетны все уговоры. Разве уймешь отчаянно ревущих ребятишек, не накормив их чем-нибудь!
Покуда жена Хынбу, сложив руки на голове и устремив взор вдаль, поджидает своего супруга, взглянем на нее! От ее ветхой кофты уцелел лишь ворот, стеганые штаны изодрались вконец, а от старой юбки остался один перед. На ногах — матерчатые носки в сплошных дырах и соломенные туфли без пяток...
Взад и вперед ходит она у дверей своего жилища и, уговаривая детей, ждет возвращения Хынбу.
Ждет так, как ждали некогда дождя в Семилетнюю засуху, как ждали солнечных лучей в Великий девятилетний потоп [176] , как Чжугэ Лян, молясь на холме духу семи звезд, ждал юго-восточного ветра, как Цзян-тайгун ждал на берегу Вэйшуй чжоуского правителя Вэньвана. Она верит, как верят прославленному полководцу его воины. Ждет так, как дети ждут, когда вернется с жертвенными хлебцами мать, ушедшая к шаманке, ждет, как может ждать в пустом жилище одинокая супруга своего мужа...
176
Девятилетний потоп. — Вероятно, имеется в виду наводнение в Китае.
Ждут с нетерпением возвращения Хынбу и дети, не евшие целый день.
Как быстро минул вчерашний день и как невыносимо медленно тянется время сегодня. Нет, неправду говорят стихи: «Ход времени неумолимый стремительному бегу вод подобен!»
Но вот показался наконец Хынбу. Охмелевший от палок, он едва тащился, покачиваясь из стороны в сторону.
— С благополучным возвращением, супруг! Родственники-то, видать, раздобрились. Вон как напились у брата! Ну, входите скорее! Коли рис у вас, кашу мигом сварю, а коли деньги —
Слушает Хынбу жену, а к горлу будто комок подкатил.
— Сладкие речи твои, что урожайный год...
Но, будучи по природе своей человеком дружелюбным и братолюбивым, Хынбу не осмелился сразу рассказать о случившемся в доме старшего брата. С деланным спокойствием он начал:
— Ну вот, слушай, жена. Пришел я к брату. Брат и невестка вышли навстречу, пожали мне руку и спрашивают, почему, мол, раньше не приходил. Потом пригласили в дом, угостили добрым вином и горячим обедом — кушай-де на здоровье. Брат дал пять лянов денег и три мерки риса, а невестка добавила еще три ляна да две мерки бобов. «Ступай, говорят, скорее и накорми детей». Позвал брат слугу и велел ему отнести ношу ко мне домой. А я говорю слуге: «Не надо, я сам». Вышел я от брата, поднялся на гору, а там откуда ни возьмись разбойники. Все как есть отобрали. Вот и пришел я ни с чем.
Рассказывает Хынбу, а между тем из глаз, будто дождь, льются слезы.
Жена, должно быть, приняв в соображение характер деверя и его супруги, не поверила Хынбу.
— Полно вам! Неужто я не понимаю? Знаю я и деверя и невестку. Какие там пять лянов и три мерки риса! Зачем вы рассказываете мне эти небылицы?
И тут, приглядевшись внимательно к мужу, она увидела, что супруг ее весь в крови, лицо распухло, а на теле живого места нет.
Дух зашелся у жены Хынбу. Опустившись на землю, она запричитала:
— О, что же это такое! Ведь не хотел супруг мой обращаться к старшему брату за помощью! Но горько стало ему от моих попреков. Пошел он. И вот что получилось! О я, несчастная! Даже своему супругу я служить не в состоянии, и теперь мне приходится быть свидетельницей такого печального зрелища. Зачем мне теперь жить на белом свете! Как жестоко побил его этот бессердечный, злой янбан [177] , этот сквалыга, которому жаль мерки риса, горами насыпанного у него во дворе!
177
Янбан — представитель высшего сословия в старой Корее.
Из сострадания к жене Хынбу не стал пересказывать слова, которые ему довелось услышать от старшего брата, и принялся утешать ее:
— Не горюй, жена. Как гласит пословица: «Всю голь не накормить и государству». А уж что говорить о моем брате! Пойдем-ка мы с тобой на поденщину. Авось как-нибудь и прокормимся.
Жена Хынбу покорно согласилась, и вот супруги отправились на поденную работу.
Супруга его рушит рис, процеживает вино в трактирах. Преставится кто-нибудь в деревне — она шьет для семьи усопшего траурную одежду. Отмечают семейный праздник — моет посуду. Или готовит жертвенные хлебцы в доме, куда пригласили колдовать шаманку. Случалось ей и выгребные ямы очищать. Когда же сходил снег, она собирала в горах съедобные травы, сеяла ранний ячмень. Чего ей только не приходилось делать! А Хынбу во вторую луну, когда дуют ветры, пахал землю, а в третью-четвертую луны сеял рис. Работал он и на суходольных и на орошаемых полях. А как минет страда, Хынбу принимается ходить из дома в дом: кому крышу покроет соломой, кому циновки сплетет. Пробовал он торговать дровами, нанимался возчиком к торговцу рисом и посыльным в уездную управу. Погрузит кому-нибудь поклажу — дадут пять грошей, лошадь подкует — два гроша, очистит яму — грош. И веники он вязал, и, встав чуть свет, подметал дворы, и воду носил соседям. В управе Чонджу таскал на спине связки денег, а в управе Тэгу переносил поклажу...