Верная Чхунхян: Корейские классические повести XVII—XIX вв.
Шрифт:
Взглянула жена на Хынбу — и куда девалась ее радость. Вновь охватили ее горестные мысли, и она заплакала вслед за супругом.
— Не плачьте, — успокаивала она мужа сквозь слезы. — Вспомните, как праведник Янь Юань [181] терпел лишения и нужду и не роптал на свою участь. Ведь и Фу Юэ клал прежде стены в Фуяне, а повстречался со справедливым государем — обрел и славу и богатство. А шанский министр И Инь! [182] Был он простым хлебопашцем в Синье, а встретил такого праведного государя, как Чэн-тан, и стал его правой рукой. Или ханьский полководец Хань Синь [183] .
181
Янь Юань. — См. примеч. 170.
182
И Инь — советник Чэн-тана (см. примеч. 159); по преданию вначале был простым крестьянином.
183
Хань Синь — военачальник, соратник Гао-цзу.
Согласившись с супругой, Хынбу сидел в глубоком раздумье.
Как раз в это время мимо проходил племянник богача Кима. Прослышав о возвращении Хынбу, он заглянул к нему в хижину.
— Как это вы, едва держась от голода на ногах, ухитрились перенести наказание в управе? — подивился молодой Ким.
Хынбу, в надежде получить несколько лянов, совсем было уже собрался поведать о tow, как его нещадно избили батогами. Но по природе своей человек прямодушный, он в конце концов выложил все начистоту.
— Оно, конечно, было бы неплохо, кабы меня побили батогами, но ничего не вышло, — закончил он свою грустную повесть.
Внимательно выслушав Хынбу, молодой Ким молвил:
— Доброй души вы человек! Об этом мне от кого-то уже приходилось слышать. Однако согласитесь, что вам не следует просить денег лишь за то, что вы благополучно вернулись домой. Вот у меня как раз есть семь или восемь лянов. Возьмите их и купите себе мерку риса.
И, попрощавшись с Хынбу, племянник богача Кима отправился дальше.
Долго смотрел вслед гостю Хынбу, думая про себя:
«Меня в управе не ударили ни разу, а я спокойно взял чужие деньги. Нет у меня совести! Но ведь недаром говорят: «Проголодав десять дней, достопочтенным мужем не станешь». Что мне еще оставалось делать?»
Часть этих денег Хынбу потратил на рис, а на остальные купил приправы. Так они прожили еще несколько дней.
И вот опять нечего есть. Что же предпринять?
«Попробовать, что ли, плести на продажу туфли из соломы?» — подумал однажды Хынбу и обратился к жене со следующими словами:
— Сходи-ка к соседу, достопочтенному Киму, и попроси у него одну-единственную охапку соломы. Без поля не займешься земледелием, без денег не начнешь торговли. А мне нужна солома: буду плести туфли.
Но жена заупрямилась:
— Как в чем нужда, мы тотчас к ним бежим просить. И вот вы опять про то же... Придешь к ним — от стыда не можешь слова вымолвить.
Вспылил Хынбу.
— Довольно! Схожу сам! — и отправился к Киму. На стук вышел хозяин.
— Что тебе угодно?
— Нет у меня более мочи жить впроголодь с такой семьей, — взмолился Хынбу. — Решил я плести туфли на продажу. Не откажите в милости: дайте охапку соломы!
Выслушав Хынбу, достопочтенный Ким молвил:
— Горемыка ты несчастный. Брат твой — богач, а ты живешь в такой нужде. Как мне не пожалеть тебя!
После этого он отправился на задворки, разворошил стог рисовой соломы и связал несколько охапок.
Несчетно поклонившись в благодарность за оказанную милость, Хынбу взвалил солому на спину и побрел восвояси.
Дома Хынбу сплел несколько пар туфель и продал их на базаре, с грехом пополам выручив три мелкие монеты. На них купил он
Но ведь не станешь всякий раз выпрашивать солому!
И снова Хынбу тяжко вздыхает, утешая детей. А по лицу сами собою катятся горючие слезы.
Болью наполнилось сердце жены Хынбу, и она вслед за супругом заплакала, причитая:
— Что за жизнь мне выпала: одна беспросветная нужда! Как больно мне смотреть на своих дорогих детей — раздетых и голодных! Никто на этом свете не придет голодному на помощь, никто не поможет ковшом воды рыбе, задыхающейся в лужице на дороге. Ужели в этой жизни есть что-нибудь еще, кроме нужды да мук! Страдания растерзанной на части наложницы Ци, печаль наложницы Бань-цзеюй, сидящей одиноко средь распустившихся цветов во дворце Чансиньгун, скорбь неутешных Нюйин и Эхуан, орошающих кровавыми слезами сяосянский бамбук, тоска Ян-гуйфэй в роковой день в Мавэе, горе юной Сукхян [184] , томящейся в лоянской темнице!.. Да разве можно сравнить страдания этих жен с моими муками?!
184
Сукхян — героиня корейской «Повести о Сукхян».
И жена Хынбу в отчаянии принялась колотить руками по земле.
У кого хватит сил спокойно взирать на слезы! Хынбу, глядя на свою супругу, осушил мокрое лицо и стал утешать ее:
— Исстари говорят: «И бедность и богатство — не на три века». Не может быть, чтобы нам пришлось терпеть нужду до третьего поколения. Коль будем мы праведны и не станем творить зла, Небо, конечно, не оставит нас, и мы не погибнем от голода. Не плачь, жена, не убивайся!
II
Так тщетно старался Хынбу одолеть нужду. А время между тем все шло да шло, чередой сменялись месяцы, и вот наступила чудесная весенняя пора.
Припомнил Хынбу к случаю несколько иероглифов, из тех, которым некогда учился, и в честь праздника Весны вывел их на стенах гаоляновой хижины.
Вот иероглиф «тон» — зима. За ним знак «чху», что значит — осень. Прекрасны в эту пору и земля и небо! Но всех чудесней молодости время — весна. Ей — иероглиф «чхун», а следом — «нэ», что значит — приходить. Вот иероглиф «пи» — порхать. Он вызывает в памяти тенистые деревья, благоухание цветов и порхающих над ними бабочек. Для твари бессловесной — иероглиф «су» — дикий зверь, для тех, что вьются в небе, — иероглиф «чо» — птица. А чуть пониже — иероглиф «ён» — коршун. Напомнит всякому он стих из «Книги песен» [185] : «В синеве весенней кружит коршун...» А кто не вспомнит о ярких весенних красках, увидев иероглиф «чхи» — фазан! Для звуков грустных в третью стражу лунной ночью — знаки, передающие пение кукушки. Кто парами стремительно снует весеннею порою? Конечно, белогрудые касатки! Им иероглиф «ён» — ласточка. Отыскивают ласточки жилища праведных людей, лишь к ним они влетают. И поэтому за ласточкою вслед алеют «сим» — искать и «чо» — влетать.
185
«Книга песен» («Шицзин») — собрание народных песен древнего Китая (XI—VII вв. до н. э.), составление приписывается Конфуцию.
Уж если луна и солнце тянутся во время затмения друг к другу, если даже Ян и Инь, светлое и темное начала природы, сливаются весною воедино, то неужели не быть счастью у людей!
Подошел наконец и третий день третьей луны. Загоготали стаи сяосянских гусей на прощание: «До встречи, улетаем!» «А вот и мы!» — тотчас защебетали ласточки, вернувшиеся из Цзяннани.
Сторонясь роскошных хором и палат, резвятся ласточки, снуют взад и вперед, то взмоют ввысь, то стелются долу... Увидели птицы Хынбу и радостно защебетали: видно, пришлись им по душе иероглифы на стенах хижины.