Верная Чхунхян: Корейские классические повести XVII—XIX вв.
Шрифт:
Сим Чхон пришлась по душе госпоже Чан, и потому она щедро одарила девушку на прощанье шелками, старинными украшениями и зерном. Отправив с дарами свою служанку, сановница вернулась к девушке.
— Сим Чхон, послушай! Не забывай меня! Считай меня своей матерью!
— Вы очень добры! Я не забуду вас!
Сим Чхон попрощалась и вернулась домой.
Хаккю, отослав дочь в Улин, сидел дома и ждал ее возвращения. От голода живот его прилип к спине. В комнате было холодно и пусто. Умолкли птицы; где-то вдалеке прозвонил монастырский колокол. Думая о том, что темнеет, Хаккю забеспокоился:
— Пора бы ей уже вернуться! Почему ее до сих пор нет? Или она не заметила, что день уже подходит к концу? Может, госпожа Чан ее не отпускает? А вдруг сильно похолодало и Сим Чхон
Прилетают ли с шумом птицы — «Сим Чхон, это ты?», зашуршат ли опадающие листья — «Сим Чхон, это ты?». Он напряженно прислушивался, но в безлюдных горах не слышно было ни звука.
Хаккю встревожился. Он взял палку и вышел навстречу дочери. Медленно, ощупью шел он по дороге, но неожиданно поскользнулся и свалился в глубокую канаву. Лицо его залепила красная глина, одежда вмиг промокла. Протирая слепые глаза, он пытался выбраться из канавы, но тело его погружалось все глубже, кругом шумела, бурлила вода. В страхе Хаккю кричал:
— Есть здесь кто? Помогите! Вот он уже по пояс в воде.
— Ой! Тону!
Все глубже и глубже погружался он, наконец вода дошла ему до горла. Хаккю стал захлебываться.
— Ой, ой! Тону!
Но тщетно взывал он о помощи — никого не было поблизости, кто мог бы спасти.
А в это время настоятель монастыря «Пригрезившееся облако» с приходной книгой в руках возвращался от человека, который щедро пожертвовал деньги на ремонт монастыря. Лицом он белей яшмы с гор Цзиньшань; глаза — что волны рек Сяо и Сян; уши длинные и большие, руки — ниже колен; на голове у настоятеля — колпак из конского волоса, а поверх него монашеская шляпа из тонкой материи; над ухом — золотой шнур; широкая ряса опоясана алым кушаком, на котором висит серебряный кинжал в ножнах, оправленных сплавом меди, цинка и никеля; на шее у него — четки, на руке — жемчужный браслет. Он весело шагает, опираясь на бамбуковую палку в двенадцать колен. Что же это за монах?
Не Сонджин ли это, что отправился по приказу преподобного отца Юкквана в Драконов дворец и, хмельной от вина, развлекался с восемью феями на каменном мосту? Не Самёндан [255] ли это, сложивший такие строки:
Чтоб отличаться от мирян, волос не носим длинных, Но бороду растим, чтоб показать, что мы мужчины.Настоятель «Пригрезившегося облака» возвращался от благодетеля монастыря. Горы окутались мраком, и месяц всходил на небе. Он шел узкой, освещенной луной дорожкой, веселый и довольный собой. Внезапно ветер донес до него отчаянный крик о помощи. Настоятель остановился. Что это? Может, это вопль Ян Гуйфэй, умирающей под покровом ночи в Мавэе? Или это плач посланника Су [256] , расставшегося в ненастную погоду в засыпанных снегом северных землях со своим сыном Су Тунго? Что же это?
255
Самёндан — псевдоним Ючжона (1544—1610), ученого корейского монаха и литератора.
256
Посланник Су. — См. примеч. 120.
Настоятель поспешил на крик. Видит: какой-то человек барахтается в воде и уж почти тонет. Без раздумий монах скинул шляпу, стащил платье, отбросил палку в двенадцать колен, сдернул носки, снял стеганые брюки, зажал их под мышками и влез в канаву на манер белой цапли, вошедшей в озеро ловить рыбу. Он легко ухватил Хаккю за пояс, взвалил на плечо и вынес на берег. Потом внимательно всмотрелся в спасенного: да это же слепой Сим, которого он не так давно встречал! Ого! Что это с ним стряслось?
Хаккю наконец пришел в себя.
— Кто спас меня?
— Настоятель монастыря «Пригрезившееся облако».
—
Настоятель взял Хаккю за руку, отвел его домой, помог ему снять промокшую одежду и надеть сухую. Затем стал расспрашивать, как он очутился в канаве. Хаккю, сокрушаясь, рассказал ему все, как было.
— Будда нашего храма, — сказал вкрадчиво монах, — обладает целительной силой. Не бывало, чтобы кто-нибудь просил о милости и не получил ее. О чем ни проси, Будда во всем поможет. Если ты пожертвуешь Будде триста соков [257] риса и помолишься ему искренне, он избавит тебя от слепоты, и ты увидишь небо, землю и все предметы, станешь снова зрячим.
257
Сок — мера объема, равная примерно 180 л.
При словах «избавит от слепоты» Хаккю, забыв о своей бедности, оживился:
— Послушайте! Запишите в своей книге, что я жертвую храму триста соков риса!
Настоятель рассмеялся.
— Написать нетрудно. Да тебе, пожалуй, не набрать столько, хоть обшарь весь дом!
Слепой рассердился:
— Слушайте, за кого вы меня принимаете? Какой безумец посмеет поминать всуе имя Будды? Вы думаете, если я слеп, так можно надо мной смеяться? Сейчас же пишите, или я пущу в ход нож!
Монах, смеясь, записал в книге на первом, красном листе: «Сим Хаккю — триста соков риса», — и расписался за него, после чего попрощался и ушел. Проводив настоятеля, Хаккю стал сожалеть о том, что поступил так неосмотрительно: «Хотел я сделать подношение Будде, но что будет, если не сдержу своего обещания? Ведь это грех!»
Думы одолели его. Заплакал Хаккю, сетуя на судьбу: «Небо и земля справедливы, для них нет разницы между великим и ничтожным! Но какова моя судьба? У меня нет счастья, глаза мои темны, они не различают даже солнце и луну. Даже таких близких людей, как жену и дочь, и то никогда не видел! Была бы жива покойная жена, у меня не было бы постоянных забот о пище и жилье! Моя дочь обшивает несколько селений, а едва зарабатывает на завтрак и ужин! Откуда ж мне взять триста соков риса? Зря соблазнился я предложением монаха, зря обещал пожертвование! Что же мне теперь делать? Как ни раздумывай, а ничего не получается! Ведь если даже продать все кувшины и плошки, на вырученные деньги не купить и горстки риса! Если продать всю одежду — не выручить и пяти лянов. Ну, а если продать дом? Да я сам не купил бы его — он такой ветхий, что даже не защищает от дождя и ветра! Себя продать — кто купит слепого? У кого же в этом мире счастливая судьба? Конечно, у тех, у кого глаза и уши целы, у кого хорошее здоровье, у кого есть руки и ноги, у кого вдоволь зерна и всякого другого добра, про кого говорят: «Зачерпнул — не иссякло, взял — не убавилось». У меня ничего этого нет. За какие грехи мне такое несчастье? О! О! Тяжко мне!»
Так он плакал и сокрушался, когда наконец домой, торопясь, вернулась Сим Чхон. Распахнув дверь, она позвала:
— Батюшка!
Увидев плачущего отца, Сим Чхон, испуганная, подбежала к нему.
— Ой, что случилось? Вы выходили из дому встретить меня и вас кто-нибудь обидел?
Взгляд ее остановился на грязной одежде.
— Вы, наверно, упали в воду? Ой, батюшка! Представляю, как вам было холодно и страшно!
Она попросила служанку госпожи Чан развести огонь, подолом юбки вытерла слезы, быстро приготовила еду и поставила перед отцом.
— Откушайте, батюшка!
Но Хаккю почему-то отказался:
— Я не буду есть.
— Вы оттого не хотите есть, что плохо себя чувствуете? Или сердитесь, что я поздно вернулась?
— Нет, не потому. И вообще, незачем тебе знать...
— Батюшка! Почему вы так говорите? Я верю вам, вы всегда доверяли мне, обсуждали со мной все дела — и большие и малые! Так почему же сегодня вы говорите: «Тебе не надо знать...» Пусть я в ваших глазах непочтительная дочь, но мне обидно, что вы от меня что-то скрываете.