Верное сердце
Шрифт:
— Иди, не разговаривай, кум пожарный! — строго перебил его Арямов. — Иди домой — спать.
И Гриша с Леховичем пошли прочь. Усталость была приятной: она как бы звенела в натруженных руках. Все-таки недаром они поработали!
Но самодовольное это чувство быстро исчезло: он заметил в сторонке, на мостовой, еще неясные в предутренней мгле фигуры; это были женщины, понуро сидевшие на узлах. Безрадостная их неподвижность поразила Гришу.
— Откуда они? — спросил он. — Горела одна лавка да сторожка… огонь дальше не пошел.
— Подвальные
Бледное его лицо было хмуро, измазано сажей. Не то он сердит, не то устал до отказа.
Некоторое время реалисты шли молча.
Гриша оглянулся. Позади все еще стлался сизый дым, и кое-где вспыхивали в нем синие угарные огоньки. И все так же, будто ожидая чего-то, безрадостно сидели посреди мостовой женщины.
Над Приречьем уже светлела чистая полоса неба — видно, день будет ясный.
До восхода солнца было еще далеко, а на улицах уже густо шли люди: на вокзал — к железнодорожным мастерским, в центр — к бумажной фабрике, к реке — на лесопильный завод.
Рабочие шли неторопливым, но спорым шагом. Казалось, только они одни и владели в тот час улицами города…
11
С тех пор отношения Григория Шумова и Сергея Леховича изменились.
Как-то раз Сергей даже пригласил Гришу прогуляться по дамбе. Небывалый случай: блестящий третьеклассник хочет пройтись по городу рядом с приготовишкой, как равный. И Гриша не мог отказаться от такой чести.
Они шли по дамбе и молчали.
Когда Гриша — просто так, чтобы начать разговор — рассказал Сергею про свой долг Стрелецкому, Лехович откликнулся беспечно:
— Пустяки! Вот на днях пришлет мне папахен монету — я тебя выручу. — Потом засмеялся: — Я сам побывал не раз в лапах «голубчика». Сейчас-то я осторожней: если и приходится перехватить у него в долг лист рисовальной бумаги или карандаш, то обязательно отдам дня через два, не затягиваю. Ну, а приготовишку он редкого упустит, с каждого свою дань получит.
— И много он так получает?
— Во всяком случае, больше жалованья. Ловкий! Кстати: ты знаешь, что он раньше служил в сыскном?
Нет, Гриша не знал про это. И что такое «сыскное», тоже не знал.
Лехович, тот, похоже было, знал все на свете. Так, по крайней мере, выходило по его рассказам.
А рассказывал он занятно, будто посмеиваясь надо всеми, о ком говорил.
«Может, он это для смеху пошел со мною», — подумал Гриша и решил больше помалкивать.
Был уже вечер. Двина пылала под лучами заката, и железнодорожный мост чернел на ней чугунным кружевом.
Молчание Гриши было, видно, только на руку Сергею Леховичу. Сам он теперь говорил без умолку.
В городе он жил уже четвертый год. Здесь ему были известны не только все улицы с переулками, но и люди, обитавшие на этих улицах.
— Наш
— Одеяло? — переспросил Гриша.
— Ну да, как старое ситцевое одеяло, из кусочков сшитое. Тут тебе и латыши, и русские, и поляки, и литовцы, и евреи, и немцы, и эстонцы…
По словам Леховича выходило, что люди в городе были разделены невидимыми перегородками. Даже гулять они ходят в особицу: поляки гуляют по одной улице, евреи — по другой, немцы ходят по дамбе, больше под вечер — любуются закатом. Латыши — те даже друг от друга отгораживаются: уроженца Риги или Курземе никогда не сведешь с «чонгалом» из Латгалии.
— А кто это — чонгал?
— Ну, по-нашему — серый, неотесанный… деревенщина. Примерно так.
А русские — староверы — гуляют, оказывается, только раз в году: на масленой. Молодцы в чуйках, в поддевках шагают тогда по Рижской улице навстречу девицам, оглядывая их с ног до головы и отпуская шуточки. Девицы плывут сплошным косяком. Это — ежегодная ярмарка невест.
— Тебе, впрочем, рано об этом… — спохватился Сергей.
— Вот еще! Что я, маленький? Может, я уже видал такую ярмарку, почем ты знаешь?
Гриша даже зажмурился на минутку — и ясно увидал несчастных каменнолицых невест и молодцов с разбойничьими глазами, похожих на Евлашку Лещова.
А когда открыл глаза — чуть не споткнулся: навстречу ему медленно шел немец Дамберг с неизменным своим фотоаппаратом на ремне через плечо. Рядом с ним шагал прыщавый юнец, совсем еще мальчишка, со странно угрюмым лицом, в крохотной, с наперсток, шапочке, еле державшейся на гладко остриженной макушке.
Дамберг скользнул холодным, равнодушным взглядом поверх Гришиной головы и прошел мимо: не узнал, конечно.
Гриша шепнул Сергею:
— Того, с сумкой, я знаю: это — Дамберг. Ох, он и жох!
— А я случайно другого знаю — Розенберга Альфредку. Изображает из себя… фу ты, ну ты! А сам младше меня. Он из Риги приехал. Я слышал, как он хвастался за бильярдом у Познанского.
— Ты бываешь у Познанского? — с ужасом спросил Гриша.
«Познанский» — это большая пивная с зелено-желтой вывеской, на которой нарисована кружка с колпаком из белой пены, а рядом — два бильярдных шара и длинный, как копье, кий.
— Заглядываю иногда, — небрежно сказал Лехович, — сыграть партию-другую.
И он заговорил теперь о бильярде, о том, что заходить к Познанскому, конечно, рискованное дело: туда может заглянуть и Стрелецкий — он норовит зайти с черного хода. И кого уж из реалистов поймает, тому не поздоровится. Но у реалистов с хозяином пивной договоренность: прежде чем впустить надзирателя в черную дверь, он выпускает их через парадную. Правда, там неподалеку стоит городовой, но он отворачивается, когда из пивной выходят гимназисты и реалисты: у него тоже имеется своя договоренность с Познанским.