Верное сердце
Шрифт:
Гриша и в самом деле повеселел: отец Никаноркина уехал, а оловяннолицый сюда тоже не сунется, уйдет к себе во флигель скоро, никто им не будет мешать.
Но им помешали! Где-то совсем близко послышались шепот, сдавленный смех, даже писк какой-то.
Гриша оглянулся. Занавеска, разрисованная неправдоподобными зелеными розами, колыхнулась, в образовавшуюся щель выглянули быстрые глаза и сейчас же скрылись. И опять — смех.
— Наташка, косы оборву! — сердито крикнул Никаноркин. И помолчал
За занавеской утихли.
— Тетрадь свою принес? — спросил Никаноркин строго.
— Принес.
— Тогда садись. Вот сюда. Бери перо.
Усадив Гришу, Никаноркин сел напротив и поглядел перед собой изменившимися непонятным образом глазами: слегка сонными, будто застланными чем-то, совсем как у преподавателя чистописания Ивана Ивановича Невинного.
Гриша заинтересовался этой переменой и даже отложил перо в сторону.
Но Никаноркин нахмурился и велел:
— Гляди! Гляди, как я держу вставку. А ты как держишь?
Гриша осторожно взял ручку (Никаноркин называл ее вставкой — в нее перо вставлялось), сложил пальцы как можно аккуратней — не помогло. Никаноркин заворчал:
— Это ж не полено!
— Я знаю, что это не полено.
— А знаешь, так и держи, как полагается.
«Вот уж позвал в гости! — подумал Гриша. — Угостил орехами!»
— Как полагается! — продолжал Никаноркин. — А ты?
— У меня рука такая, — обиженно сказал Гриша, — я не виноват.
— Рука у тебя самая обыкновенная. Чуть, правда, побольше, чем надо.
Кончилось тем, что Никаноркин сам насильно приладил Гришины пальцы и скомандовал:
— Нажимай легонько! Да не сразу жми! Сперва потихоньку, вот так… а к середине буквы чуть покрепче… Да куда ты! Не дергай, говорю!
За занавеской раздалось хихиканье.
— В последний раз, Наташка, слышишь? — с угрозой прошипел Никаноркин, прислушался к наступившей тишине и опять насел на Гришу: — Вот и испортил все дело! Смотри теперь, как буду я писать.
Под пером Никаноркина одна за другой стали возникать среди косых голубых клеток буквы — красивые, чуть кудрявые, одного роста, с ровным наклоном.
Ну, такому искусству Гриша никогда не научится!
С испариной на лбу — от старания — он начал: «Лиса в лесу…»
Из-за занавески неожиданно вышли две девочки, зашагали было, взявшись за руки, через комнату, но не выдержали — топоча башмачками, кинулись с полдороги назад.
Никаноркин даже откинулся в изнеможении на спинку стула:
— Видал? Это у меня сестрицы такие. Наташка всему заводила!
— И вовсе не я! — пискнули из-под занавески.
— Замри! Или я за себя не отвечаю! Увидишь!
Никаноркин печально поглядел на Гришину «Лису в лесу» и сказал:
— Ну, Шумов, писателя из тебя не
— Я и не собираюсь в писатели.
— Не знаю куда ты собираешься, а только, если к концу года не будет у тебя пятерок по всем предметам, узнаешь ты, почем фунт лиха.
— Да что ты пристал? Ну, а если четверка будет или тройка — что, съедят меня?
— Четверку или тройку тебе Стрелецкий выхлопочет — по поведению… Ну ладно, пиши теперь дальше!
Гриша с завистью поглядел на раскрытую чистенькую тетрадь Никаноркина:
— Так писать, как ты, я все равно не научусь.
— Ерунда! Каждый может научиться. Не надо только лодыря гонять.
— Это я-то лодырь?
— А если не лодырь, значит садись и не стесняйся — трудись! Такая наука, как чистописание, труды любит.
— Ну, труды трудами, а кроме того, и талант, видно, нужен.
— Меня мой батька научил, вот и весь талант. Он писарем был на военной службе. Там уж научат, будьте спокойны!
— Тебе хорошо, тебя батька выучил. А мой сам плохо пишет.
— Я тебя выучу!
Грише такие слова не понравились. Тоже еще, учитель нашелся!
— Чего надулся? — спросил Никаноркин.
— Много учителей вокруг развелось. Довольно мне одного Невинного — по чистописанию.
— Невинного?!
— Ага. Ивана Ивановича. А ты меня учить не можешь. Сам подрасти сперва. Помочь — пожалуйста, а учить — это только Невинный может.
— Многому он тебя научил!
В тот вечер они не раз принимались ссориться. Никаноркин терял терпение, ругал Гришу, бегал за занавеску — усмирять сестер…
Гриша два раза брался за шапку, хотел уйти.
Но Никаноркин говорил яростно:
— Не выпущу из этой комнаты, пока не добьемся толку! Берись за вставку, пиши!
Он говорил это с таким напором, что Гриша, удивляясь сам себе, с чего он начал слушаться этого востроносого, оставался в конце концов и снова брался за перо.
Трудились оба долго… Когда у Гриши уж совсем не хватало сил, даже жарко стало, в комнату вошла маленькая женщина в платке, поставила на стол тарелку с орехами, подала Грише негнущуюся ладонь и опять ушла, хорошо, ласково улыбнувшись.
Никаноркин подал пример: первый, раньше гостя, принялся щелкать орехи своими крупными белыми зубами. Делал он это расторопно, быстро, как и все, за что брался.
Гриша сперва стеснялся, ожидал, что вот-вот за занавеской опять засмеются — над кем? Над ним, конечно.
Но тут-то как раз и наступила долгожданная тишина: то ли девочки куда-то ушли, то ли истребление без их участия орехов не располагало к веселью.
Уничтожив при слабой Гришиной помощи все орехи, Никаноркин отодвинул тарелку и сказал решительно: