Верное сердце
Шрифт:
Бильярда Гриша не видал ни разу, видел только шары на вывеске. Он попросил Сергея рассказать, в чем состоит игра, из чего шары сделаны, как по ним бьют кием.
За разговором о бильярде скоро забыли они о только что прошедших мимо немцах: о Дамберге и Альфреде Розенберге, которому суждено было ровно через сорок лет окончить дни свои в Нюрнберге, на виселице.
…С реки потянуло пронзительной прохладой. Волны Двины уже тускнели, противоположный берег слился в одну темную полосу; порыв ветра донес оттуда
Не сговариваясь, Лехович с Гришей спустились с дамбы вниз.
На берегу ивы тянулись черными ветвями к розовому небу. Одно дерево нагнулось над водой, почти касаясь ее своим стволом; на стволе, ловко примостившись, сидел кто-то верхом, как в седле.
Подошли ближе — и Гриша узнал Вячеслава Довгелло.
— Ты что тут делаешь?
Вячеслав соскочил на землю.
— П-погляди, — сказал он.
За рекой стоял на берегу двухэтажный дом. Окна в верхнем этаже блистали багрово, отражая закат.
— А что там глядеть? Дом и дом. Самый обыкновенный.
— Н-нет, не обыкновенный. Там был последний бой лесных братьев с жандармами.
— Откуда ты знаешь про лесных братьев? — воскликнул Гриша — и даже сердце у него зашлось…
Вячеслав молчал.
За него ответил Лехович:
— Ну, не так давно в городе только и разговору было, что про них. Ты сам недавно здесь, потому, может, и не слыхал.
— Нет, я слыхал, — ревниво сказал Гриша, — и я видал их! Своими глазами!
Лехович присвистнул протяжно — видно, не поверил.
И Гриша начал торопливо рассказывать про Кейнина, про лютеранскую церковь в Пеньянах — там тоже был бой, в день «лиго»… После боя лесные братья ушли неизвестно куда. И больше их никто не видал.
— Ага, — сказал Сергей Лехович, — значит, последний, кто их видел, это был Шумов Григорий.
Насмешка была явной. Гриша обиделся.
— А знаешь, почему ты их не любишь? — спросил он Леховича. — Ты не любишь лесных братьев потому, что ты богатенький. А они не за богатых, нет. Они за тех, кто нужду терпит.
— Спасибо. Рассудил, — холодновато ответил Лехович. — А с чего ты взял, что я их не люблю?
— Ты сам сколько раз говорил, что твой отец богатый. А богачи — ну, там разные помещики, купцы, — они лесных братьев боятся.
— Дурень ты!
— Не глупей тебя.
Перекоряясь, мальчики незаметно очутились около железнодорожного моста. Длинный — с версту — товарный состав прогремел по его настилу, и чугунные балки долго гудели басовитой струной…
— Ступай один! — окончательно рассердился Гриша на Сергея Леховича. — А я пойду вместе с Вячеславом.
— Ах, и дурень!
— Поумней тебя!
Сергей пожал плечами, подумал, глянул на Гришу. Потом, беспечно посвистывая, помахивая стеком, пошел назад один.
Гриша поглядел ему вслед… Нет, жалеть не стоит; отец-то понимает людей.
Довгелло стоял, глубоко засунув руки в карманы, слегка сгорбившись.
— Холодно тебе, что ли? — сердито спросил Гриша.
— Нет.
— Отчего ж съежился?
— Я не съежился.
Да, с таким, как Довгелло, разговору настоящего не получится. И все-таки не будет Гриша жалеть о Сергее Леховиче, хоть он и третьеклассник и речист за двоих! Пусть он свои разговоры разговаривает со Львом Сапегой или с кем там еще из своей компании.
— Ты почему обозвал давеча семиклассника Дзиконского крючком? — спросил он Вячеслава.
— Д-да ведь всех полицейских так дразнят. И городового и полицмейстера. Ну, а его — из-за отца.
— И жандармов так кличут?
— И жандармов тоже.
— Ты расскажешь мне про лесных братьев все, что знаешь?
— Пойдем ко мне. Расскажу. Ты так и не зашел. А обещал.
— Знаешь, почему я к тебе не зашел? Я сызнова начал перечитывать «Тараса Бульбу». К тебе идти — значит, надо отнести книгу. А мне жалко…
— Ничего. Держи пока что у себя.
— Знаешь что? — с воодушевлением начал снова Гриша. — Такой книги еще не было на свете! И, наверное, не будет больше никогда!
— А ты много книг прочитал?
— Много, — нерешительно ответил Гриша. — Я про богатырей одних сколько книг знаю. Ну, «Тарас» еще лучше. Сравнить нельзя.
…Попав в маленькую, чистенькую и что-то уж очень тихую квартирку из двух комнат, в которой жили Довгелло, Гриша притих.
У матери Вячеслава были такие тревожные глаза на худом лице, что он сразу почувствовал себя виноватым: зачем явился сюда — видно, не вовремя.
Ядвига Осиповна — так звали эту грустную женщину — молча поставила перед мальчиками чай, сухари и сейчас же ушла в другую комнату.
Гриша понемногу огляделся.
Мебель была подстать квартирке: крошечный комод, накрытый зеленой вязаной скатертью, диванчик короче человеческого роста — по-местному «канапка», — круглый столик с никелевой лампой… И всюду бросались в глаза портреты худого брюнета с усиками: они висели на стеках, стояли на комоде в рамочках, склеенных из ракушек.
— Батька твой? — догадался Гриша.
— Мой папа, — тихо ответил Довгелло.
Тягостная застенчивость вдруг сковала Гришу снова, а он этого не любил: насупился, замолчал. Ядвига Осиповна из другой комнаты, конечно, слышала, как он брякнул: «батька».
— Ты что? — обеспокоился Вячеслав.
— Ничего.
Гриша продолжал молчать, глядя себе под ноги. К чаю не притронулся.
— Т-ты почему спросил про Дзиконского?
— Захотел и спросил.
— В все-таки?
— Он мой враг.
— Сын или отец?
— Ну, понятно, сын. Отца я и не знаю совсем.