Верность сердцу и верность судьбе. Жизнь и время Ильи Эренбурга
Шрифт:
«Мои годы наполняют водевиль с переодеваниями, но, ей-ей, я не халтурю, я подчиняюсь <…> Вы верите <…>, я же не верю ни во что. Так я устроен, и мой окостеневший позвоночник уже не поддается никакому выпрямлению. Но бывают часы <…>, когда я готов от злобы любить, от отчаяния верить, верить во что угодно — в программу, в анкеты, в регистрации» [268] .
Успехи нацизма в Германии поставили Эренбурга перед выбором. В книге «Люди, годы, жизнь» он вспоминает кризис, охвативший Европу, депрессию, фашизм и надвигающийся триумф Гитлера. Действия и маневры Гитлера были ему хорошо известны. В 1931 году он дважды побывал в Германии в командировках. Статьи, которые он написал после этих поездок, кричали об опасности того, что он там увидел:
268
Эренбург И. Г. Лето 1925 года // Собр. соч. Т. 2. М., 1964. С. 368–369, 374.
«На вокзале расписание. Такой-то поезд
Что станет в тот, видимо, и впрямь недалекий день, когда страсти одолеют? <…> Что станет в тот день хотя бы с расписанием поездов? Эта секундная точность не превратится ли в громадный хаос, в столь же маниакальную разруху?…» [270]
269
Сорт сигар.
270
Эренбург И. Г. В предчувствии конца // Красная газета. 1931, 25 февраля, веч. выпуск. С. 3.
В Германии Эренбург столкнулся с почти всеобщей нищетой и унижением, когда вполне здоровые на вид парни, чтобы заработать две-три марки, становились на путь преступления и проституции. «Страх перед будущим похож на боязнь пространства», — писал он о Берлине. Город напоминал ему самоубийцу, «который, решив перерезать себе горло бритвой, сначала мылит щеки и тщательно бреется». Глубокое беспокойство вызывал оголтелый антисемитизм нацистов. «В Берлине запрещены эмблемы наци, однако целые улицы покрыты знаками свастики и надписями: „Бей жидов“» — писал о столице Германии конца 1931 года Эренбург [271] . Его дочь, проводившая в Германии каникулы по студенческому обмену, также собственными глазами видела, как нацистские громилы разносили витрины еврейских магазинов на Курфюрстендам. Нацисты приобретали власть и влияние, и Эренбург понимал: ему необходимо сделать выбор, найти свое место. Он уже не мог оставаться над схваткой — ироничным скептиком. «Между нами и фашистами, — считал он, — нет даже полоски ничьей земли» [272] .
271
Эренбург И. Г. Перед зимой // Прожектор. 1931. № 31–33. С. 10–11.
272
ЛГЖ. Т. 1. С. 541.
День второй
Первые сообщения в «Известиях» Ильи Эренбурга как специального корреспондента этой газеты появились в июле 1932 года: он освещал суд над Павлом Горгуловым, психически неуравновешенным русским эмигрантом, застрелившим в мае того же года французского президента Поля Думера [273] . По ходу судебного разбирательства выяснилось, что Горгулов крайне враждебен коммунистам, восхищается нацистами и что намечающиеся переговоры Франции с советским правительством вызвали у него маниакальную злобу. Из-за его преступления туго пришлось русским эмигрантам. Многих уволили с работы, к тому же среди населения стали раздаваться истерические призывы изгнать их всех из Франции. В ответ члены огромной эмигрантской диаспоры объявили Горгулова — частично ради самозащиты — советским агентом, попытавшимся внести хаос в политическую жизнь Франции. Это убийство и политические игры вокруг него придали делу широкую сенсационную огласку, а Эренбургу дали возможность показать, на что он способен как наблюдатель жизни французского общества.
273
Статьи Эренбурга о суде над Горгуловым печатались в газете «Известия» за 26, 27, 28 и 29 июля 1932 года.
После столь успешного начала в сотрудничестве с «Известиями» Эренбург, вместе с женой, приехал в Советский Союз и провел там вторую половину лета и осень 1932 года, разъезжая по стране. За шесть лет это был их первый визит. Поездку оплачивали «Известия», так что Эренбург мог, не задумываясь, бесплатно вояжировать по городам и весям России. Он, надо полагать, не задумывался, выпустят ли его назад — что отнюдь не разумелось само собой. Находясь в столице, Эренбург прочел лекцию о жизни во Франции и не преминул посетить несколько школ с целью собрать материал о молодежи. Он также нашел время провести день-другой со своей давней приятельницей Ядвигой Соммер. Прошло шесть лет с тех пор как они виделись в последний раз. Ядвига пришла на его лекцию, оставшись на беседу со студентами. Когда Эренбург и Ядвига вернулись в гостиницу, где он остановился, он показал ей фотокарточку французской актрисы Дениз Монробер (по мужу Лекаж), с которой, недавно познакомившись, завязал нежную дружбу (их отношения, став серьезной привязанностью, продолжались много лет). «По этому жесту, по лицу его, — писала Ядвига, — я догадалась, что это его новая подруга. М. б., даже любимая. Я долго смотрела на нее [фотокарточку — Дж. Р.]… и расплакалась. Он смущенно вынул из моих рук карточку и, не сказав ни слова, провел рукой
274
Соммер Я. Записки // Минувшее. Вып. 17. М., 1994. С. 156.
В 1932 году строительство Первой пятилетки было в самом разгаре. Эренбургу не терпелось увидеть, как развивается страна. Оставив Любовь Михайловну в Москве, он несколько недель колесил по Сибири, побывав на стройках в Свердловске, Новосибирске, Томске, Кузнецке. Эти годы стремительной индустриализации делали Советский Союз другим. Эренбург жадно наблюдал происходившие в стране перемены и перемещения. В Сибири он видел сосланных туда кулаков и пункты найма рабочей силы, вербовавших на производство сбежавших из села крестьян. «Я попадал в деревни, где трудно было найти мужчину — женщины, старики, дети. Многие избы были брошены» [275] . Отнюдь не равнодушный к людскому горю, он больше всего интересовался молодыми энтузиастами. И они охотно отзывались на его любопытство, предоставляя ему свои дневники и письма, объясняя, над чем и как трудятся.
275
ЛГЖ. Т. 1. С. 552.
14 октября 1932 года Эренбург написал письмо в Париж — друзьям, Овадию и Але Савич. При всей осмотрительной сдержанности оно передает и трудности поездки, и горячее желание Эренбурга разобраться в превращениях, которые происходят с его страной.
«Дорогие кролики,
пишу вам в поезде: еду из Новосибирска в Свердловск. Видел Кузнецкую стройку, дома, и студентов Томска, Сибчикаго, т. е. Корбюзье и пыль, тайгу и степь. Еще неделю было бабье лето, ходил по Томску без пальто, зима пришла сразу — ледяным ветром, выпал снег. Сейчас здесь голая степь, кое-где она побелела.
Вечер (у вас еще день, вы, м. б., сидите в „Дом“’е). Голова моя набита до предела. Свердловск смотрю из жадности. Устал так, что в вагоне все время спал тупым и тяжелым сном. В Москве буду 19-го <…> Я провел уже 12 ночей в вагоне! (не считая пути из Парижа в Москву). Ем когда как, но курю, что попадется. Мысль о литерат. работе прельщает и страшит. Обидно, что ты не приехал, ты, Сава, должен сюда приехать! Встретимся вскоре и обо всем поговорим» [276] .
276
Архив И. И. Эренбург, Москва.
В ноябре Эренбург вернулся в Париж и еще до конца месяца сел за следующую книгу — роман «День второй» (намеренная аллюзия на библейскую легенду о сотворении мира). Взволнованный тем, что повидал за поездку по Сибири, Эренбург решил написать книгу, которая упрочила бы его политическое реноме, повысила его политические акции. Для этого необходимо было поступиться свойственной его натуре иронией и засвидетельствовать новообретенную преданность советскому режиму.
В письме к своему московскому секретарю, Валентине Мильман, от 14 января 1933 года Эренбург горько сетовал, что «когда автор находится достаточно далеко от дома Герцена, трудно сыскать справедливость!» Его книгам в Союзе по-прежнему чинят препятствия, но теперь он всю свою энергию вкладывает в новую вещь, а вещь эта — специально оговаривал он — «Роман — советский» [277] . К концу февраля «День второй» был закончен, о чем Эренбург немедленно сообщал Мильман и, еще не отослав книгу в издательство, писал, что «меня волнует все, касающееся моего нового романа» [278] . Если роман не был бы принят в Москве, на его будущности советского писателя, боялся Эренбург, можно было бы поставить крест.
277
Письмо Эренбурга к Валентине Мильман от 14 января 1933 г. // Архив И. И. Эренбург.
278
Письмо к В. Мильман от 3 марта 1933 г. // Архив И. И. Эренбург.
Его уверенность в благополучном исходе убывала. Отношения с «Известиями», по-видимому, застопорились. По заключенному соглашению Эренбург должен был писать для газеты по очерку в месяц, за что ему полагалось твердое помесячное вознаграждение. Однако прошел уже месяц, как он вернулся в Париж, а о нем словно забыли. «„Известия“ мне ничего не написали. Газету не высылают. Хуже всего, — писал Эренбург в январе Валентине Мильман, — денег тоже не прислали» [279] . Это стало постоянной жалобой. Когда же гонорар из «Известий», «Вечерней Москвы» или «Литературной газеты» поступал, Эренбург нередко просил переслать деньги теще в Ленинград или матери Ирины в Москву. Финансовые обязательства в отношении членов семьи по-прежнему лежали на нем тяжелым грузом. От успеха «Дня второго» очень много для него зависело.
279
Письмо к В. Мильман от 6 января 1933 г. // Архив И. И. Эренбург.