Верность
Шрифт:
– Мне известно, что он имеет связи с белогвардейцами.
– Так ли? Знакомство с морскими офицерами – эмигрантами он действительно поддерживает. Многие из них служили при Колчаке. Но он не предатель и никогда им не будет. При таком отношении я бы на его месте давно подал в отставку. Он этого не делает только потому, что семья у него здесь. Кормить её надо.
Павловский нахмурился, а штурман продолжал:
– Да вы не обижайтесь. В искренности ваших революционных побуждений никто не сомневается. Но подхода к людям, и особенно к офицерам, у вас нет. Подумайте сами, ведь так?
Павловский
– Чтобы между нами всё было ясно, скажите мне откровенно, почему вы, участник партизанской борьбы, вдруг не в партии?
Штурман улыбнулся:
– Я, товарищ комиссар, хочу по всякому вопросу иметь свое особое и совершенно свободное мнение, а партийная дисциплина мне этого бы не позволила. Да и мою бы личную жизнь связала. А я свою личную свободу люблю больше жизни.
– Напрасно вы так думаете. Да и любовь к личной свободе – путь к анархизму и даже в лагерь контрреволюции.
– Ну, это вы через край хватили, товарищ комиссар. По ошибке контрреволюционером не сделаешься. Все они знают, чего хотят, и этого не скрывают. А вот среди присяжных революционеров, к сожалению, встречаются такие, над поступками которых приходится серьезно думать и о них своё мнение иметь.
Павловский покраснел:
– Это не меня ли вы имеете в виду?
– Нет, не вас. Кое-кого повыше. Комиссара Камчатки, например.
Павловский сразу не нашелся, что ответить. О Ларке у него также сложилось отрицательное мнение. Но обсуждать с беспартийным поступки комиссара Камчатской области он счел недопустимым и дипломатично ответил:
– Я его очень плохо знал и не доверять ему не имею права.
– Вот именно, не имеете права. А я хочу иметь это право и не понимаю, товарищ комиссар, как можно замалчивать преступное поведение Ларка в Шанхае? Это приносит вред революции.
– А почему вы думаете, что его поведение останется без последствий? Якум в Чите обязательно доложит обо всем Дальбюро и правительству Дальневосточной республики.
– Поживем – увидим, – ответил штурман со скептической улыбкой.
Наступила пауза.
– Ну ладно, товарищ комиссар. Поговорили откровенно и, кажется, друг друга поняли. Обстановка мне ясна. На меня, как и раньше, можете положиться. Корабль мы им не отдадим. О поездке командира буду молчать. И с вами ссориться не намерен. Для этого нет причин. Вот вам моя рука.
Павловский ничего не ответил, крепко пожал руку штурмана и пошел к себе. У него было какое-то смешанное чувство. С одной стороны, он был удовлетворен: за год службы на «Адмирале Завойко» они впервые обменялись со штурманом крепким рукопожатием. Но он чувствовал, что Беловеский по-прежнему остался «сам по себе» и его признает только потому, что он комиссар. К тому же штурман «заядлый беспартийный», а таким, он был уверен, полностью доверять нельзя… «А как же командир, – вдруг вспомнил он, – ведь он тоже беспартийный?»
Впервые он начал понимать, что авторитет члена партии не вручается ему вместе с партийным билетом. Что авторитет этот неотделим от человеческих качеств и поступков члена партии. Что беспартийных
83
Через два дня в кают-компании «Адмирала Завойко» появилось новое лицо – худощавый живой человек лет тридцати, в потертом синем кителе с давно не чищенными пуговицами, с подстриженными по-английски усами, отрастающей кудрявой шевелюрой, которую уже успела тронуть седина, с нервной речью и порывистыми жестами. Это был выкупленный у контрразведки бывший комиссар Глинков, прибывший в Шанхай на пароходе «Лористан».
Беловеский ещё с Балтики знал фельдшера Глинкова. В первый год революции случай столкнул их на площади. Шел шумный митинг. Прибывшая из Петрограда делегация черноморцев призывала защищать революционный Петроград и во имя этого вести войну до победного конца, агитировала за «заём свободы». Серьезных оппонентов не было, но из толпы раздавались гневные возгласы: «Пущай буржуи дають!», «Какие у матроса деньги?!».
Вдруг на трибуне показался флотский фельдшер и, взмахнув фуражкой, заговорил:
– Зачем он нужен, этот «заем свободы», товарищи? Для защиты завоеваний революции, как нас только что уверяли? А ведь это неправда! «Заем свободы» нужен для продолжения бойни, выгодной капиталистам и помещикам и гибельной для трудового люда, одетого в серые шинели. Поэтому, товарищи, никакой поддержки этому займу лжи и обмана, займу крови и новых жертв на фронтах ненужной народу войны. Долой обманщиков, агитирующих за этот заем!
Этот призыв потонул в поднявшемся шуме. Свист, ругань, крики: «Долой войну!», «Предатель!», «Немецкий агент!», «Пусть буржуи воюют!»… Всех успокоил усатый комендор с «Баяна». Он неторопливо отцепил два Георгиевских креста, серебряную медаль и со звоном швырнул в приготовленную луженую ендову, до войны служившую для раздачи команде традиционной чарки. Шум не стихал, но пример заразителен, и вскоре у ендовы выстроилась очередь. Седьмым снял свой крест и Беловеский.
– Значит, воюем? – окликнул его сошедший с трибуны фельдшер.
– А куда же денешься? Петроград защищать надо.
– Но ведь деньги-то собирают не для Петрограда, а на продолжение войны.
– Может быть, и так, но крестов нам не жалко!
– Важен не снятый Георгиевский крест, а моральная поддержка Временного правительства.
– Чудно что-то ты мечтаешь, медицина! – махнул волосатой ручищей комендор с «Баяна» и пошел прочь.
Но Беловеский понял фельдшера и проникся к нему уважением. Они познакомились. А ендова уже была полна крестов и медалей. Около неё топтался матрос с японской винтовкой. На площадь тащили ещё две посудины. Длинная цепочка георгиевских кавалеров бросала свои ордена пока прямо на камни мостовой, к ногам часового.