Вернуться в сказку
Шрифт:
За те пятнадцать лет, которые он был совершенно один, бард полностью отвык от того, что рядом с ним может кто-нибудь оказаться больше, чем на несколько дней. Девочка была примерной ровесницей Эмили — его дочери, которую он оставил у своей сестры, когда девочка была ещё совсем крошкой. От своего образа жизни — от постоянного хождения, нищеты, от холода, боли и грязи он никогда не сможет отказаться. Страннику больно даже думать о том, что когда-нибудь он перестанет ходить вот так вот — от одной цитадели к другой, что когда-нибудь перестанет хрипло петь свои «глупые сказки»… Барду куда легче смириться с тем, что у него в жизни нет ни единого человека, которому он был бы хоть сколько-нибудь дорог, нежели с тем, что когда-нибудь эта его полностью ото всего свободная жизнь может закончиться. Разве есть хоть что-нибудь слаще абсолютной свободы? Идти туда, куда хочется идти, не видеть тех, кого хочется скорее проклинать, чем относиться доброжелательно… Разве
Немного подумав, странник останавливается, ожидая, что девчонка подойдёт к нему ближе. Что осмелится на это. Осмелилась же она, в конце концов, убежать из своего замка и отправиться неизвестно куда за странным человеком, что пел пугающие сказки? Для странника эти сказки были жизнью. Настоящей жизнью. Всё, что он рассказывал, так или иначе происходило. В основном — иначе. Бард любил приукрашивать. Танатос говорил, что в этом его небольшая слабость и их общая сила. Потому что их несколько… побаивались. После его-то выдумок. Пожалуй, далеко не все злодеяния их весёлой и шумной братии были на самом деле такими масштабными. Пожалуй, многое он, действительно, сильно преувеличивал. Ребятам это нравилось. Особенно Танатосу. Всем нравились эти глупые сказки, в которые странник давно уже верил сам. Они были красивы, кровавы, блестящи. В них и была вся жизнь искалеченного барда. В них была вся его радость. И в них же было всё его горе.
— Зачем ты делаешь это? Зачем ты идёшь за мной? — хмуро спрашивает мужчина. — Маленьким девочкам стоит оставаться в замке своего отца, а не идти вслед за человеком, не имеющим ни денег, ни имени…
Девчонка недовольно хмурится — про себя странник замечает, что она всё-таки осмелилась подойти к нему достаточно близко. Рыжая, слишком худая и нескладная — ему было почему-то её очень жаль. Глупый ребёнок, что решил идти за ним… Зачем? Сидела бы в своей крепости, болтала бы со своей подругой — той острой на язык высокой темноволосой девушкой, которой было так любопытно, где именно странник был искалечен.
— Вы имеете имя, — пожимает плечами девчонка, Елисавет, кажется, — но почему-то не желаете его произносить вслух.
Имя… Да, когда-то оно у него, пожалуй, было. Нет. Оно точно у него было. Когда-то давно его звали Йохан. Так назвал его отец. Так его звали те четырнадцать лет до той изменившей его судьбу встречи. Под этим именем узнал его Танатос. Под этим именем в четырнадцать лет он стал частью чего-то грандиозного, великого, что только мог выдумать бывший послушник Чёрного ордена. Йохан, Танатос и Хелен — так они начали свой путь. Под этими именами. И сам странник в то время ещё был дорог самому себе… Сейчас уже нет. Сейчас уже его жизнь подходила к своему логическому завершению — в какой-то канаве или просто на голой земле.
Имя… Когда-то давно он любил примерять на себя многие имена. Как он только себя не называл… В одном из трактиров лет двадцать назад он назвал себя Либором. Кажется, тогда он ещё повздорил с Танатосом из-за того, что тот проиграл в карты крупную сумму. Либор… Кажется, это имя в переводе с какого-то там языка — Йохан всё равно знал многие из них — означало «свобода». Как же это, всё-таки, забавно.
Всё это было так давно… Теперь у него нет имени. Ни одного из них. Теперь ему это не нужно. Теперь он просто бард, просто странник, просто нищий певец, просящий подаяния. Он лишился права называть кому-либо своё имя. Лишился права называть себя так. Сейчас он лишь тень того человека, которым был когда-то. Теперь у него постоянно болят ноги. Он почти не может ходить. Но постоянно идёт, наплевав на всё. На всё, кроме памяти, которая у него осталась.
У Йохана худое и обветренное лицо. Должно быть, весьма некрасивое. Он привык ходить почти что постоянно. Он всю свою жизнь провёл, бродя по этим невиданным просторам. Просто когда-то давно Отступник был не один. Одиночество слишком сильной болью отзывается в его сердце. Режет, словно тупым ножом. Иногда Йохан завидовал Танатосу — тот по природе своей мог быть один. Йохану никогда не подвластен был этот дар. Лица мёртвых друзей проносятся перед его глазами каждый раз, когда он пытается заснуть. Асбьёрн… Этот вздорный мальчишка, что умер первым, убив их самого злейшего врага. Этот гневливый ребёнок никогда не мог не утащить кого-то в Бездну за собою. Потом погиб Оллин. Человек, который всегда казался изнеженным и расслабленным. Он защитил Йохана тогда. Закрыл собою. И был убит. Хелен погибла третьей. Прорвалась. Заколола жреца. Отомстила. Киар и Калэйр погибли почти одновременно. Йохан видел лишь их мёртвые тела. Обезображенные тела. Он был в другом месте в момент их гибели. Уенделл. Он был следующим. До чего же страшная смерть — он заживо сгорел. Йохан до сих пор не может вспоминать его криков без содрогания. Изар и Лилит подорвали себя вместе с той крепостью, в которой находилась в тот момент большая часть их противников. Саргон в той битве погиб последним. Был заколот. Справедливый и честный — он даже подумать не мог, что кто-то посмеет заколоть его из-за
— А смысл его произносить? — вздыхает он — человек, обрекший себя на жалкое существование, — и как-то тяжело смеётся. — Все те, кто мог бы меня называть моим именем, либо мертвы, либо в заточении. Либо предатели. Меня некому называть моим старым именем. Поэтому я предпочту все наименования, которые присущи моему роду занятий.
Да… Так будет вернее. Он всего лишь бард. Лучше будет, если это светлое дитя не будет и знать, что когда-то смело знать и видеть Отступника Йохана. Что бы там ни было — Сонм не совершил ничего, что было бы слишком губительно для их мира. Напротив — они спасли его. Спасли. И оказались совершенно не нужны. Потому что люди ещё были не готовы принять то, что было для них сделано. Тогда это был единственный выход. И не вина Сонма, что не было времени на то, чтобы пытаться кого-то в этом убедить. Они просто сделали — перевернули, разрушили, сожгли. Они зажгли солнце. И хоть кто-нибудь был им за это благодарен? Никто бы не выжил, никто — так разве не даром небес были их попытки расшевелить это всё? Людей осталась лишь небольшая горстка — это не беда. Беда была бы, если бы никого не осталось.
— «Странник»? «Бард»? «Нищий»? — смеётся девчонка, продолжая за ним идти.
«Отступник. Предатель. Проклятый.» Девочка не угадала. Эти три имени шли ему куда больше, чем то, что она озвучила. Нет, он никогда не считал себя нищим. Кое-какие деньги он всегда мог добыть. И добывал. Пел, воровал, подрабатывал в… Не стоит даже вспоминать об этом.
А девчонка красива… Миловидная, улыбчивая, с умными смеющимися глазами. Глаза — самое важное в человеке. Нет — в любом существе. Вот у Танатоса, Асбьёрна и Хелен в глазах была война. Весёлая, с каким-то безудержным хвастовством и глупым геройством — у Танатоса. Гремящая, кровопролитная, тяжёлая — у Асбьёрна. Кровавая, но какая-то до жути торжественная — у Хелен. У Деифилии в глазах всегда были снега Интагара… У Уенделла и, должно быть, самого Йохана — вечная дорога. Лилит, Изар, Калэйр — в их глазах всегда была непроглядная тьма. У Оллина — высокое синее небо. У Саргона — золото монет и сталь клинка. Он из них всех всегда был истинным королём. Пусть лидером всегда и являлся Танатос. А у Драхомира в глазах отражалось всё. Вся вселенная. Он и был всей вселенной. Для всех них. И для своего отца — тот не свидетельствовал на суде против своего любимого сына. Йохан видел всепоглощающую боль в его глазах. Но он не отрёкся. Мать Драхомира заплакала и отреклась от сына. Отец — нет. Он смотрел на своего ребёнка до последнего и в момент оглашения приговора попросил смягчить участь своего сына. Йохан бы всё отдал за то понимание, которое он увидел в глазах старого Киндеирна.
Зачем девчонка шла за Йоханом? Тот никак не мог этого понять. Вот был бы он красив, как в молодости — понятно. Тогда молодой Отступник купался в любви и внимании женщин. Ему это нравилось. Ему было хорошо… Но сейчас его волосы были тронуты сединой, ходить он мог едва-едва — старик. А ведь ему-то было около сорока пяти лет… Йохан ужасно устал жить. Он почти ждёт того часа, когда сердце его не выдержит или кто-нибудь решит смилостивиться над ним и добить его.
— Вы много чего повидали… — задумчиво говорит Елисавет. — Скажите, какой ритуал на свете самый красивый? Мы с сёстрами об этом часто спорим.
Вот как? Девчонка просто любопытна? Что же… Это Йохан мог понять — он сам был любопытен до ужаса. Не раз из-за этого попадал в неудачные ситуации. И ведь не обвинишь в этом никого — сам виноват в том, что полез. Ей хотелось узнать только это? Или она рассчитывает на то, что бард сумеет поведать ей о многом?
Да… Он видел многое… Он видел — собственными глазами видел — разверзающуюся Бездну в тот день, когда Танатос и Драхомир раскололи этот мир на три части. Он был там. Он помогал своим друзьям убраться поскорее с того места, где «чернокнижник» и демон умудрились поссориться. Он видел — собственными глазами видел — торжество Асбьёрна в день падения Нонтерзалла. Он видел, как умел смеяться Драхомир. Он видел — и почти каждый день видел — красоту Деифилии. Йохан не только видел все те события, которые с таким ужасом и трепетом вспоминались теперь. Он в них участвовал. Он был частью чего-то великого, чего-то невообразимого.