Верочка
Шрифт:
– Да, любя меня, он полюбил тебя!..
– Что тут дурного? – спросила она, с загоревшимся взглядом, придавшим пропасть очарования её лицу. – Я тоже люблю его!
Я впился в неё глазами. Вот когда она недосягаема! Девочка стала женщиной.
– Прости меня, – прошептал я.
– Саша, милый! – начала она кротко. – Я не могу на тебя сердиться. Ты меня прости… Но ты не станешь мстить… Не правда ли?
Она ласкалась ко мне.
Я сказал:
– Верочка, не скрывай от меня…
– Ничего не буду!
– Неужели эта близость у вас давно? –
Я не мог найти слова. Верочка покраснела.
– Молчи, Саша! О какой близости говоришь? Или, впрочем, зачем лгать? Да, я – его любовница! – прибавила она, подняв голову.
– Любовница!
Я заломил руки, она наклонилась ко мне.
– Итак всё это правда! – вскричал я с отчаянием.
– Не тоскуй, я расплачусь. Саша, что же ты? Помиришься с ним? – начала она.
– Ни за что!! – вскричал я, сжав кулаки и вскакивая как ужаленный.
Я ходил по комнате. Верочка, засматривая мне в лицо, ходила возле меня и говорила:
– Полно, Саша, милый Саша!
– Ответь, – шёпотом проговорил я, – тебя «наслал» сюда дядя? Он приказал тебе просить меня? Кого ты любишь!.. Старого негодяя! Он посылает тебя устраивать его денежные дела! Даже Эмма ушла, чтоб не мешать? Ха-ха-ха!..
– Тсс! – произнесла она, и опять засверкали её глаза.
От огня, которым зажглось её чудесное лицо, высохли следы недавних слёз её. Она точно никогда не плакала и не была слабым ребёнком.
– Саша! Он ничего не говорил! – начала она. – Он не знает, что я у тебя. Но – я не вернусь к нему иначе, как примирив вас… чего бы мне это ни стоило. Дяде Эмма не скажет, что уходила. Понимаешь? Сергей Ипполитович не будет знать, что мы оставались вдвоём. Когда Ткаченко вчера пристал к папа, и я увидела, как ужасно положение этого человека, который теперь для меня всё, я сейчас же решила поправить дело. Я знала, что ты любишь меня и для меня всё сделаешь!
Она уверенно смотрела мне в лицо, прижавшись ко мне станом и слегка откинув голову.
– Верочка…
Она прижалась ещё сильней…
– Помирись… Только помирись, – шептала она.
Глаза её застыли, тёмные и влажные; губы раскрылись. Нижние веки как-то странно съёжились, придав особенное выражение этому полудетскому лицу…
Во мне всё горело, и кругом, казалось, горел воздух, жгучий и душный как в жаркий летний день. Но стена воздвиглась между нами и разделяла нас. Я потихоньку освободился от Верочки, посадил её на диван и сказал:
– Я не отберу денег у дяди. Пусть он держит их у себя. Можешь быть довольна. Ты исполнила свою миссию. Но, милая Верочка, оскорблять твою любовь – нет, Бог с тобой! Будь чиста и безукоризненна в твоей привязанности! Никогда не продавай себя! Любовь гнушается таких жертв!
Я не мог говорить – слёзы стали дрожать в горле, я разрыдался.
Она тоже стала плакать.
– Мне стыдно, – говорила она прерывающимся голосом, – что я… не презирай меня…
Она схватила платок с вензелем Сергея Ипполитовича, отёрла слёзы и поднесла к
Когда я остался один, чёрная тоска легла мне на душу. Я плакал, завидовал дяде, проклинал судьбу. Наконец, написав Ткаченко, я угрюмо стал сбираться в дорогу.
– Что я слышу? Александр, ты уезжаешь? – начал дядя, влетая и любезно улыбаясь.
Я не успел опомниться, как уж он жал мне руку.
– Но надеюсь, мой друг, ты уделишь мне часик и переговоришь со мною… Ведь так нельзя… Мало ли что между родными произойти может. Из-за каждого пустяка ссориться! Ну, поссорились, пора и помириться. Прогони, пожалуйста, твоего Ткаченко… Он груб и Бог знает что затевает… Я вовсе, разумеется, не в безнадёжном положении… Сейчас не могу, но через полгода, много через год я обделаю дела, и увидишь – процвету… Ah, mon cher Alexandre! De gr^ace!..
Он поцеловал меня.
– Дядя, – начал я взволнованным голосом, – я прекращаю… я утром решил прекратить всё… и взять назад своё требование…
– Спасибо! Душевное спасибо!
Надушенные усы его и борода прижались к моему лицу.
– Александр, я положительно намерен посидеть у тебя – и прикажи подать чаю или кофе… – произнёс он как бы в скобках. – Я озяб… Обрати внимание: весь дрожу… Да и ты дрожишь, мой милый мальчик…
Он бросился на диван.
– Да, да, я знал, что ты должен будешь всё прекратить!.. – начал он, раскрывая скобки. – Ты благородный человек и мог только поступить так, а не иначе. У нас ошибки не могут продолжаться. Было скверное петербургское утро, мы раскисли и повздорили. Сегодня утро немного лучше, и нам пора сознаться, что мы оба не правы… Оба, и я в особенности. Каюсь и закаиваюсь!
Я молча слушал, волнение не покидало меня. Меня опять стала мучить мысль, что дядя сам «наслал» на меня Верочку. «Теперь он играет роль, – думал я, – и может быть не зная, как дорого или дёшево обошлась Верочке моя уступчивость, старается уверить себя и меня, что примирение, такое, какого он желал, состоялось просто от того, что он приехал ко мне и сказал с любезной улыбкой или, вернее, усмешкой: „de gr^ace!“ – а не от того, что Верочка побывала у меня». Его ласковые, вежливые глаза неотступно следили за мной, и, болтая, он, казалось, хотел прочитать на моём лице, что именно произошло между мной и Верочкой. В смущении я стал курить. Дядя наклонился ко мне, чтобы закурить свою папиросу. Пальцы дрожали, папиросы никак не могли встретиться.
– Дядя, – спросил я, – вы так выразились, как будто знали, что я беру назад… Вам уже сказали?
– О, нет, мой друг, я не знал, – подхватил дядя, сделав строгое лицо, – я ничего не знал… никто не говорил. Разве ты кого посылал ко мне с этим? Никого не было! – тревожно пояснил он. – Но, с другой стороны, я знал, то есть я чувствовал… Руку твою, ещё раз руку, и поскорей стакан горячего чаю!
Он улыбнулся и, найдя мою руку, потряс её.
Иван принёс поднос с чаем, я стал угощать дядю.