Верочка
Шрифт:
– Я теперь в правлении служу, – прибавил он. – Я этого целый год добивался, проект сочинил, и вот, наконец, удостоился… Правда, что пока еду не один, а так сказать – помощником… при особе!
Он значительно поднял палец. Помолчав и осушив стакан дешёвого вина, он сказал:
– Всё-таки Сергею Ипполитовичу я теперь в некотором роде начальство…
Музыка замирала, Кузьма Антонович молча осушил другой стакан вина. Когда оркестр кончил, раздались рукоплескания, и Кузьма Антонович, вставая, произнёс:
– Кажется, Алина
Разумеется, Алина Патрикеевна слышала возгласы своего супруга, но они должны были резать её благовоспитанное ухо. Я видел вдали закаменевшее суровое лицо её, облитое молочным светом электрического фонаря. Наконец, Кузьма Антонович подошёл к ней, она отвернулась, и я потерял их из виду.
Предсказание Ткаченко, что недолго я буду получать аккуратно деньги от Сергея Ипполитовича, между тем, начало сбываться. Уже в июне я получил, вместо двухсот рублей, девяносто, в июле – ничего. Я стал беспокоиться, написал несколько писем и телеграмм, и, наконец, пришла повестка – на пятьдесят рублей. В письме дядя обещал не задерживать денег, но в августе опять не было ни копейки. Тогда, встретившись с Ткаченко, я рассказал ему о своём положении.
– Ага! – произнёс он и стал хохотать радостным смехом, держась за живот. – Постойте, ещё не то будет! – вопил он.
– Я не понимаю этого смеха! – сказал я с сердцем.
Через день я выехал из Озерков. Я увидел, что мне необходимо самому побывать в *** и упорядочить мои финансы. Не желая на будущее время оставаться по месяцам без денег, я хотел взять у дяди половину капитала и положить долгосрочным вкладом в солидный банк. Мне это не представлялось особенно затруднительным. Однако, когда на одной станции я столкнулся с Ткаченко, который, оказалось, тоже ехал в ***, вместе с «особой», и победоносно посмотрел на меня, сердце моё забилось от страха.
В *** я приехал в полдень. Дяди уже не было дома, и Павел, увидев меня, превратился в сфинкса. Положительно можно было сказать, при взгляде на его лицо, что на нём написана целая история нашего дома, или, вернее, его скандальная хроника; и потому, что это пошлое лицо, к которому у меня вернулось прежнее отвращение, было особенно загадочно, я заключил, что случилось ещё что-то.
– А Вера Константиновна где? – спросил я.
– На даче, – отвечал он.
– Давно?
– С начала лета.
– Здорова?
Он не ответил.
– А Эмма?
Он пожал плечами и торопливо стал вешать моё пальто. Я опустил руку в карман, Павел следил за нею искоса. Но в кармане ничего не оказалось, и Павел нашёл множество неотложных дел, которые помешали ему отвечать на мои вопросы. Особенно усердно соскребал он ногтем большего пальца стеариновое пятно с ковра.
Я
– Скажи, по крайней мере, где на даче?
– В Памфиловке, – произнёс он небрежно.
Я отправился в контору страхового общества, и дядя выбежал ко мне в приёмную на минутку. Он был всё также благообразен и также по-джентльменски встретил меня. Он немного изменился: в лице прибавилось краски, он стал тучнее, и на висках ярко белели волосы. Дядя вынул бумажник, дал мне сотенную, и, когда я рассказал о своём намерении взять у него половину капитала, он поспешил уверить, что никаких препятствий не будет, и разве что придётся повременить недели две.
Я сообщил ему, что едут ревизоры.
– Знаю, знаю! – воскликнул он с усмешкой.
– Ткаченко… – начал я.
Но он не дал мне кончить, махнул любезно рукой как человек по горло занятый и ушёл, крикнув:
– До скорого свиданья!
Меня ободрила встреча дяди. Он не боится ревизии, дела его в порядке, и, значит, деньги я получу.
Так как флигель, в котором я когда-то жил, был заброшен, то я остановился в гостинице. Весь следующий день я ходил по городу, который за эти полтора года ещё лучше обстроился. Пообедав, вечером я заехал к дяде. Дяди опять не было, а Павел стал непроницаемее вчерашнего. Впрочем, трёхрублёвка произвела некоторое действие.
Я узнал тревожную новость: Анна Спиридоновна, мать Верочки, должна была приехать из Парижа не сегодня-завтра. Воображаю, что переживал Сергей Ипполитович, и в каком состоянии находилась Верочка!
Я задумчиво посмотрел на Павла. Он похлопал глазами, и усмешка или скорее тень усмешки пробежала по его губам.
– Это m-lle Эмма поехали заграницу и, должно быть, заскочили в Париж, да Анне Спиридоновне и насплетничали чего-нибудь. Не иначе что так, – промолвил Павел. – Ссоры вышли большие с Эммой у Веры Константиновны…
«Экий омут!» – подумал я, глянув на пустые комнаты.
Я решил сократить своё требование почти наполовину: достаточно будет и пятнадцати тысяч.
– Передай Сергею Ипполитовичу, что буду у него завтра в десять часов.
Но когда утром я явился в десять часов, наш дом был опечатан. Дядя неизвестно куда скрылся.
Его положение было ужасно. Ткаченко обнаружил в кассе большой недочёт. Вскоре, однако, я увидел, что дядя гораздо лучше сделал бы, если бы влепил себе пулю в лоб.
Прежде всего я поскакал в Памфиловку. Былая страсть с неудержимой силой проснулась во мне. Я заступник, я естественный покровитель Верочки. Надо оберечь её покой, оградить её, бедную, от новых испытаний.
Дача, в русско-швейцарском стиле, стояла на припёке, балконом в сад. Я торопливо прошёл через какую-то комнату. Слух мой поразили стоны, ужасные и мучительные, которые, казалось, неслись со всех сторон. Вдруг они замирали и вдруг вырастали опять. Порою их прерывало глухое ворчанье пса. Дыханье моё пресеклось.