Вероника желает воскреснуть
Шрифт:
– Пациентка волнуется перед операцией, – бодрым голосом сказал Александр, садясь на диван и беря в руки дымящуюся чашку. – Пришлось успокаивать.
– Иногда я жалею, что я такая красивая. – Алена недобро сверкнула глазами. – Было бы мне что улучшить, я могла бы стать твоей пациенткой, и тогда ты уделял бы мне гораздо больше внимания.
– Гораздо меньше, – поправил Александр. – Наши отношения были бы строго деловыми.
– Почему?
– Потому что этика.
– А если бы у нас сначала были отношения, а потом я решилась бы на операцию?
– Тебя бы оперировал другой хирург.
– Не ты?
– Ни в коем случае. Родственников и близких знакомых
Окончание фразы «чтобы не корить себя всю жизнь, если что-то пойдет не так» Александр предпочел не произносить.
– Жаль. – Алена наконец-то вспомнила о своей чашке и взяла ее в руки. – А я-то надеялась…
– Тебе же нечего улучшать, – отозвался Александр.
– Всегда можно что-то найти. Например – углубить пупок.
– А надо ли? – засомневался Александр, по мнению которого пупок Алены в пластике нисколько не нуждался, впрочем, как и все остальное.
– Был у меня один поклонник, – Алена прикрыла глаза, словно переносясь в прошлое, – так ему нравилось наливать мне в пупок жидкий мед и долго его вылизывать…
Алена часто вспоминала своих бывших «поклонников», как она неизменно выражалась, и нельзя сказать, что Александру это нравилось. Нет, он не ревновал, а просто недоумевал – зачем вспоминать бывших при нем.
– Это, наверное, вкусно? – улыбнулся Александр. – А сколько меда помещается в пупок?
– В мой – пол-литра! – с вызовом ответила Алена.
Кофе допили молча, одновременно поставив чашки на стол. Александр не прочь был остаться у Алены на ночь, но она считала иначе, это было ясно и без слов. «Обиделась, – немного смущенно подумал Александр. – Эх, было бы на что…» Возможно, Алена сменила бы гнев на милость, если бы Александр пустился в объяснения-извинения, но этого не случилось. Зачем объяснять очевидное и извиняться без вины?
– Я смотрю, ты предпочитаешь обувь на шнурках, – сказала Алена, наблюдая в прихожей за сборами Александра. – Я понимаю тех, кто носит обувь без шнурков – это удобно. А какое удобство в шнурках?
– Меня шнурки мобилизуют и стимулируют, – усмехнулся Александр. – Это сугубо личное, можно сказать – интимное.
– Расскажи! – потребовала Алена.
Ее повелительно-требовательный тон слегка покоробил Александра, но тем не менее он рассказал.
– В детстве мне никак не удавалось научиться правильно завязывать шнурки. Так, чтобы и ровный красивый бантик, и обувь с ноги не спадала. Не получалось – и все тут! Шнурки просто выскальзывали из пальцев, словно живые. Стыдно было за то, что я такой несамостоятельный, я всегда очень дорожил своей самостоятельностью. Пришлось взять себя в руки и учиться. Около недели я посвящал этому занятию все свое время. В детском садике и дома к моим тренировкам отнеслись с пониманием, не мешали целыми днями пыхтеть над ботинком. Мама даже молчала, когда я тащил ботинок в кровать…
– Я бы убила! – прокомментировала Алена.
– А мама не убила. У меня замечательная мама, она все понимает правильно. В результате спустя неделю шнурки стали меня слушаться и слушаются до сих пор. Это была моя первая большая победа над обстоятельствами и над самим собой. И когда мне начинает казаться, что я чего-то там не смогу или с чем-то не справлюсь, я опускаю взгляд, смотрю на шнурки и говорю себе: «Это всего лишь дело времени». Или «терпение и труд все перетрут».
– Мама оценила?
– Конечно. В честь этого было устроено вечернее чаепитие с тортом. Высшая детская награда.
– А у тебя куча комплексов, как я погляжу, – выдала Алена.
– Сколько ни есть – все мои, – ответил Александр, покоробленный
Прощание вышло сдержанным до предела.
– Не пропадай, – сказала Алена, открывая дверь.
– Не пропаду, – пообещал Александр и ушел.
«Не пропадай» – идеальные слова для прощания. Чувствуется в них какая-то примесь заботы. Не пропадай, что бы ни случилось. Не пропадай… Хорошее пожелание, лучше даже, чем «Будь здоров!».
10. Мафия Обещалкиных
Мысли, лезшие в голову, все как одна были злыми, колючими, едкими. Они прекрасно накладывались на боль от воспоминаний об утраченном счастье, потерянной красоте. Мысли были мучительными и одновременно сладостными в своей мучительности. «Ничего, они еще пожалеют… – думала Вероника. – Они еще поймут…» Кто поймет и кто пожалеет, она вряд ли смогла бы объяснить, потому что до конца не понимала этого и сама. «Они» – это они, те, кто когда-то льстил в глаза и злорадствовал за спиной. Теперь они не льстят (чему, то есть – кому льстить?), теперь они только злорадствуют. Гнусные, подлые ничтожества, которым неведомо чувство сострадания. О, сколько же зла вокруг! Сколько же зла! Иногда Веронике хотелось выйти к людям (на сцене, разумеется, и чтобы зал был набит битком) и призвать: «Люди! Не делайте зла! Оно возвращается! Добро тоже возвращается! Творите добро!»
Где только та сцена? В каком театре? Все ее забыли.
«И поделом! – подавала порой голос совесть. – Когда из-за чьей-то болезни роль доставалась тебе, ты радовалась или грустила?»
«Радовалась, – вздыхала Вероника, – но только радовалась. Сама никогда предпосылок не создавала и подножек никому не ставила».
«Не ставила? – приходила на выручку к совести память. – А кто в девяносто четвертом году…»
Вероника вспоминала девяносто четвертый (господи, как же давно все это было!), и девяносто пятый вспоминала, и девяносто шестой… Да любой год можно было вспомнить. В году – триста шестьдесят пять дней, а в некоторых даже триста шестьдесят шесть, за столько времени какую-нибудь гадость точно сделаешь, хоть одному человеку да подложишь свинью. Такова жизнь. Только два последних года Вероника жила иначе, потому что грустила и пила, пила и грустила. Свиней никому не подкладывала, не было под рукой ни свиней, ни достойных объектов, планов не строила, за место под солнцем не боролась. Только упивалась жалостью к себе самой да регулярно, то есть ежедневно (наедине с собой юлить нечего), напивалась. Где-то когда-то (деталей уже и не вспомнить) Веронике подарили глиняную пивную кружку с надписью: «Кто много пива пьет, тот много спит. Кто спит, тот не грешит. Кто не грешит, тот в рай попадет». Кружка давно разбилась, а надпись запомнилась, запала в душу.
– Я больше никогда! – выкрикнула Вероника. – Никогда, слышите!
Выкрикнула и разрыдалась. Невозможно было не разрыдаться. «Я больше никогда не буду делать зла, – хотела сказать миру Вероника. – Даже самого маленького зла и то не буду делать. Даже если мне очень захочется или будет очень надо, то все равно не стану. Я буду хорошей! Только верните мне мое лицо! То, с которым я родилась! Больше мне ничего не надо».
Ей действительно больше ничего не хотелось. Только бы вернуть потерянное лицо. Только бы стать той прежней Вероникой, уверенной в себе и в своем будущем. Вероникой, которая с нетерпением ждала наступления завтрашнего дня. Вероникой, которая сетовала на то, что время бежит слишком быстро. Вероникой, которая смеялась так звонко, что все оборачивались. Вероникой, у которой вся квартира была в зеркалах.