Вершалинский рай
Шрифт:
Польская пресса подробно сообщала, как русские летчики воюют в Испании. Симпатии редакторов были на стороне генерала Франко, и газеты, не жалея красок, расписывали, как там пачками сбивают русских, как горят их самолеты. Химка вдруг вбила себе в голову, что и ее сын за Пиренеями, оттого так долго не писал.
Тетка примчалась в Грибовщину, дала фотографию Альяшу и попросила:
— Помолись за него, святой отец, пусть не тронет его пуля проклятого фашиста! Посмотри, какой он у меня красавец! Нечем было кормить в разруху, не рос, болезненным был, а как похорошел!.. Помолись, отец Илья, у тебя рука легкая, я знаю! Его Яшкой зовут, а фамилию можешь
— Ты кого суешь?! Большевика?! Цацалиста?! Комиссара-безбожника?!
И ту Химку, что свела его с Тэклей, прятала от рассвирепевшей толпы, верой и правдой служила ему пять долгих лет, Альяш прогнал.
— Еще раз припрешься — полиции отдам!
Старик отправился в гмину, чтобы объявить властям, что на ближайшие выборы «в раду» выставляет свою кандидатуру.
Тэкля пополнела и еще больше похорошела. Стоило кому-нибудь из мужчин пошутить над ней, адвокаты сейчас же подавали на шутника в суд. (Только к бывшим «святым девам», оставшимся с маленькими «апостолятами» в качестве соломенных вдов и чуть ли не попрошайничающим, Тэкля относилась сердечно и помогала, чем могла.) Сходясь после работы, грибовщинские мужики часто теперь говорили:
— Чисто как Полторак стал наш Климович!
— Хуже! У того по крайней мере не было такой власти! Базыль Авхимюк свалил его, полиция немного потаскала, даже в Гродно увезла, а потом ему за это же самое иконку Георгия Победоносца в серебряной оправе вручили!.. Попробуй тронь этого — беды не оберешься!
— Живодер!
— Его Судецкий со своими гавриками нагнал такого страху на баб, что они выйти на двор боятся! Дыхнуть никому не дают, последних собак на селе добивают.
— Идет Альяш в сортир — и они гуськом. Закроется, а они со стрельбами стоят по бокам, сам видел я… Тьфу!..
— Такую банду имел когда-то граф Браницкий в Белостоке, так на нее можно было графине пожаловаться, а к кому пойдешь теперь?
— Не дай бог, когда из хама станет паном! Еще и войтом станет — тогда взвоем! Паны такого и без голосования могут в гмину протащить!
Вполне возможно, что этот упрямец выкинул бы еще какой-нибудь номер, могущий поразить небогатое воображение бывших поклонников, и они бы пророку все простили и вознесли бы его на еще больший пьедестал. «Он ведь ничего сам не делал, — объясняли бы они друг дружке, — все его руками учинил господь!» — «А с нашим народом иначе и нельзя! — подхватили бы другие. — Господь с Адамом и Евой не мог справиться, а на Альяша навалилось столько народу!..» С идолом, создание которого нам немало стоило, не так просто распрощаться.
Но Принеманье вступало в новую эпоху. Шел 1939 год.
Глава VI
ЗАМИРАНИЕ ЭХА
Красная Армия освободила Западную Белоруссию, и села забурлили. Энергия многострадального народа, до сих пор бывшая под спудом или растрачиваемая неразумно, нашла наконец выход. Воспрянувшие люди, ликуя, подались кто в ликбез, кто в школу, кто на строительство, кто на шахты Донбасса или заводы Урала.
Многие тетки, ошалев от радости, летали по магазинам, пудами покупали соль, конфеты-подушечки, сотнями коробки спичек, тащили ведрами керосин, тюками материю. Старались
Хворай и лечись, сколько хочешь! Дело доходило до комизма.
Степень болезни в селах измеряли стоимостью лекарств или препятствиями, которые необходимо было преодолеть, чтобы добраться до врача или знахарки. Хвалились болезнями так:
— Два дня потратила в Белостоке — на одно лекарство пришлось продать три курицы!
И вот лечение стало совершенно бесплатным.
Тетка Кириллиха обижалась у нас на доктора Цукермана из Городка:
— Захожу к нему, а он ткнул мне в грудь холодную трубочку, послушал немного и выписал каких-то пилюль на двадцать копеек — я на них одно яичко потратила! Ну, думаю, хоть ты и в галстуке, а не на ту напал, у нас теперь народная власть, и ничего ты, панок, мне не сделаешь!.. Вернулась из аптеки, швырнула ему таблетки, похожие на пуговки от сорочек, да говорю: «Думаешь, я к тебе шутить пришла?! Что ты мне эти пилюльки выписал?..» Ой, люди, пропадем мы с таким лечением!..
Даже перевод времени в нашей местности со среднеевропейского на московское мужики тоже объяснили по-своему:
— А я думал: почему это за Пилсудским встанешь, бывало, утром, на небе уже солнышко вовсю играет, а на твоих ходиках всего четыре часа утра?! — возмущался Рыгорулька. — А это паны, сволочи, так себе устроили, чтобы дольше поспать! Аж два часа себе подбавили, от, холера, ловкачи!.. Не-ет, ничего у них не вышло, и часы сейчас переставили как надо!..
Народ почти забыл об Альяше. Потребность в «вершалинском рае» отпала, и «психологическое эхо» окончательно погасло. В самой Грибовщине Альяшовы постройки люди разобрали и перевезли в соседние села — на школы и сельсоветы. Постепенно как бы растаяла огромная, как Колизей, громадина незавершенного собора — мужики, пользуясь случаем, разобрали его на кирпич. Остались только один большой дом и длинная конюшня. В доме черными галками доживали свой век старые богомолки, которым некуда было податься — дома свои по легкомыслию продали, — а в конюшне мужики ставили на ночь коней, приезжая на лесозаготовки.
Еще и по сей день стоит в Грибовщине приземистый и неуклюжий крест бельчанских сектантов, безмолвный свидетель той умершей эпохи.
Не все, однако, забыли Альяша. В органы новой власти стали приходить на него жалобы. Пожаловались даже волыняне. Органы НКВД арестовали Альяша Климовича.
Когда же стало очевидным, что благоприятных условий для оживления религиозного фанатизма и сектантства больше нет, что набожность мужиков оказалась мифом, бывшего пророка отпустили с миром. Дряхлый семидесятитрехлетний старец после ареста показаться в Грибовщине не решался — богомольные бабы заклевали бы его. Верная Тэкля привела деда в свои Праздники, где мстительные богомолки оставили его в покое — было далековато от Грибовщины.
Они мстили ему на месте: заставили Фелюся Станкевича содрать в церкви католические атрибуты и отвезти их в костел. На куполах вновь оказались православные кресты. В церковь перенесли иконостасы из Вершалина.
Долго думали, как поступить с амвоном, пока не решили использовать ксендзовскую кафедру под склад хоругвей.
Все Альяшовы лавки оставили — для пожилых и больных.
И все-таки образ Альяша так глубоко врезался в сознание этих стариков и старух, что даже восприятие нового шло у них через призму событий, кипевших когда-то вокруг грибовщинского идола.