Вершалинский рай
Шрифт:
— Ох, попили они нашей кровушки, попи-или, попирова-али!..
— Неделями, бывало, не протрезвлялись, с девками сидели в Вершалине, распутники, а мы придем на моленье и валяемся у церкви, как скот! Еще и лебедей развел, карпов, карасиков там разных… Тьфу!
— От детей, от себя отнимала, все им несла — и самое лучшее, а они нашли поживу! Я последнее полотно отнесла, чтобы он подарил его, мои слезы и труд, дочке старосты на именины!
— Я шама видела, как его маштера резали наше полотно на онучи…
— Верно говорит тетка Пилипиха! Разве можно
— Берите его, пане, он антихришт, вот вам святой крешт!
Пилипиха бухнулась на колени и торжественно приложила тощую, как куриная лапка, щепотку ко лбу, к животу и плечам.
— Большевики его пожалели, а потом даже в швоей газете портрет напечатали! Так вы жаберите его в швою гмину и вшыпьте ему плетей, пушть отрыгнетша ему, штарому дьяволу, наше добро и шлежы, пушть попляшет!..
Не скрывая своего отвращения к бабам, представитель арийской расы снисходительно усмехался и морщил лоб, силясь понять туземок.
— Вон там он живет! — подсказала Пилипиха. — Хватайте ворюгу, пока не убежал!
Немец взглянул в ту сторону, куда показывала бабка, и увидел на пороге старика.
— Ком, ком! — поманил он его пальцем с золотым перстнем.
Пока невдалеке о нем говорили, дядька Альяш возле своего дома строгал зубья для грабель и то ли прикидывался, то ли на самом деле не слышал, что его зовут.
— Так ему и поверили, што не шлышит! — возмутилась Пилипиха. — Больно хитер!
— Научился, падло, надувать людей и думает — и дальше так будет!..
— Не может смириться, что кончилось его времечко!..
— Ком, анчихришт! — уже тверже сказал офицер и засмеялся, довольный тем, что так легко освоил туземное слово. — Ком тутай, абер шнель! Прендко, прендко!..
— Мишенька! — шепнула тетка Макариха ближайшему мальчишке. — Лети в пущу, пусть Тэкля сейчас же сюда бежит! Она с отцом у речки на Юшковом холме загон коровам делает!
Поняв, что его зовут, Альяш не спеша воткнул нож в щель между бревнами стены, отряхнул с рубахи стружки, прислонил к стене недоделанные грабли и, сгорбившись, спокойно направился к калитке. На его равнодушном лице не было и проблеска мысли.
— На, что деляль? — с недоброй улыбкой спросил офицер, когда старик остановился перед ним.
Знал бы этот немец, что через некоторое время и он сам окажется в положении обманутых бабок! Поверив своему пророку и спасителю нации, он чинил суд над таким же по природе, а по моральным качествам даже более высоким «вождем и спасителем»; Гитлер раздувал политический национализм, проповедовал и проводил в жизнь геноцид, а этот старик ратовал по крайней мере за моральное очищение, плотское воздержание и спасение души. Но до краха немецкого пророка было еще четыре года, и уверенный, довольный собой, по-европейски вылощенный и достаточно образованный в расцвете лет мужчина, полный жажды деятельности, здесь в глухом белорусском сельце, где и паровоз мало кто видел, вершил свой соломонов
Упиваясь безграничной властью и правом распоряжаться жизнью этих существ, офицер нетерпеливо-добродушно потребовал:
— На, что деляль, рассказывать, лёс!
Старик молчал.
— Ты говори, Альяш, говори, когда пан начальник тебя шпрашивает, чего набычилша? — Пилипиха поучала пророка, как школьника, который не признается родителям в том, что нашкодил, да никуда не денешься, признаться надо.
— Небось перед кем-то востер, а тут и язык проглотил! — издевались бабки: очень уж им хотелось видеть всесильного пророка униженным и испуганным.
Дед по-прежнему не выказывал ни волнения, ни страха.
— А ничего такого! — равнодушно и, как всегда, бесцветным голосом, заговорил наконец старик. — Она утром ушла, а я целый день толкусь возле хаты. Капусту полил, огурцы. За грабли потом взялся… Тут этот вылез из подсолнухов — и ко мне. Пропер его. Он думал, что я его пожалею, а я палкой его, сукиного сына!
Суровый взгляд Макарихи заставил деда прикусить язык. А бабы, ползавшие когда-то перед ним на коленях, вырывавшие из-под ног его травинки, надеявшиеся на обещанный стариком рай и обманутые, теперь были безжалостны.
— Поглядите только, как он придуриваетша! — бушевала Пилипиха. — Как морду швою отворачивает!
— Будто глухой!
— Видели бы вы, пане, каков раньше он был! Разве так с народом разговаривал? — жаловалась та, что вспомнила про овечек. — Я к нему с больной дочкой ползла, а он меня крестом по голове! Вот сюда! — Тетка нагнулась, торопливо стащила платок и показала пальцем, куда ее ударил старик, и голос ее дрогнул от обиды. — Железным!
— Поиздевался над всеми нами!
— Приказывал нам молиться, а сам со своими «апостолами», обманщиками да шулерами, распутничал!
— Из Парижа вина завозили, а закуску мы, дураки, сами ему давали!
— Попи-или, пошошали нашу кровушку, пот и шлезы наши! — с наслаждением мстила своему бывшему другу костистая, высохшая тетка Пилипиха, как прошлогодняя полуистлевшая былинка, жалкий осколочек человечества.
— Он даже любовницу шебе завел!
— Вот смола! Никак не останет от старика! — ворчала Макариха, боясь, чтобы старухи не проговорились о спрятанном ею бойце.
— Мужа ее убил, а паны ему ничего не сделали!
— Юзикова крестная мать, поди, и сейчас убивается по крестнику, а этого за убийство человека всего три дня в холодной продержали!
— Потому что был заодно с панами, держал их сторону!..
— Антихрист!..
Пока бабки жаловались ему, немецкий офицер думал о другом. За сегодняшний день он перетряс пятую лесную деревеньку и не обнаружил коммунистов. Хоть не возвращайся в часть! Офицер сообразил, что на худой конец может сойти за того, кто ему нужен, и этот туземец, который к тому же, судя по утверждению старух, был отъявленным большевиком и безбожником. Блеснув золотым кольцом на пальце, немец подозвал двух солдат. Показывая им на гумно под новой крышей, бросил: