Вершалинский рай
Шрифт:
Поп не успел расположиться поудобнее, как Хайкель уже поставил перед ним заказанное.
— Пейте, пане батюшка, на здоровье, проше! — Смахнув фартуком со стола мнимые крошки, он застыл в полупоклоне, ожидая распоряжений.
Отец Яков взялся за кружку и деликатно попробовал жидкость.
В это время из черного, источенного шашелем ящика с музыкальным инструментом, вполне возможно, помнящим еще эпоху Наполеона, — на лакированном боку его уже и тогда, при жизни прадеда Хайкеля, блестели позолотой буквы: «Pholophon», — вырвался металлический голос:
Очи че-ерные, очи страс-стные, ОчиСвященник поперхнулся пивом и поморщился:
— Ну и музыка!
— Ну и музыка! — октавой выше взял Хайкель и, подбежав, схватил мальчишку за ухо. — Выключи, выключи, мишугинэ, разве ты не видишь, что гостю неприятно?! Нашел музыку, хорошенькое дело!..
Подросток недовольно сверкнул черными глазами, но послушался. В ресторане снова стало тихо. В этой тишине за ширмой послышались взволнованные голоса:
— Не заслоняй мне стол! Отец Илья, наверное, спешит, и надо быстрее кончать работу!
— Хохэм балайлы! [35] Я уже ему мешаю жить! Вы слышите, пане Климович?!
— Не считай отца Илью за идиота! Разве он сам не видит, что ты застишь мне свет?!
Хайкель неодобрительно покачал головой.
— Опять у тебя этот обормот? — Отец Яков кивнул бородкой в сторону ширмы.
— Какое мне дело?! Мне хоть святой, хоть сам Люцифер, лишь бы платил!..
Гость неодобрительно оглядел Хайкеля с головы до ног.
35
Мудрец темной ночи (еврейск.).
— Я всего лишь бедный еврей! — торопливо поправился Хайкель и вздохнул. — Ай, большой цимес! Слезы, а не плата! А всем угоди!..
Поп снова отхлебнул пива, и ресторатор поспешил перевести разговор на другую тему.
— Отец Яков, что я вас хочу спросить, если вы это позволите… Сделайте милость, растолкуйте мне, бедному и неученому еврею, который прожил семьдесят три года, скоро в тахрихим завернется, а так ничего и не понимает!.. Ну, есть на небе господь бог, есть религия — иудейская, православная, католическая, магометанская… Есть и святые, конечно, — на Афонской горе, в Иерусалиме… Но при чем тут, — Хайкель понизил голос, — этот мужик? Может, и придет мешиях на землю — это возможно! Только ведь он, пане батюшка, будет ехать на белом коне и оставлять на песке золотые следы, так? От него будет исходить сияние, он свернет небо в свиток, как сказано в священном писании, так?.. Но какое сияние будет идти от этого мужика, спрашиваю я вас? Не понимаю!
— О чем говорите, пане Хайкель! — оживился батюшка, сразу подобрев к ресторатору. — Мессия уже приходил и не явится более до страшного суда. А это, — ткнул он бородой на ширму, — обман и ересь!
— И я хотел это сказать! — обрадовался старик.
— Таких когда-то на кострах жарили! — бросил поп с ненавистью.
В свое время он мечтал всю жизнь прожить на селе, чтобы отдать всего себя богу и людям, давал обет перевернуть мир, а кончил тем, что не мог даже объяснить глупым мужикам, какое это мракобесие — секта грибовщинских ильинцев. Прихожане отвернулись от него, а всевышний упорно не желал замечать его подвижничества. От тоски и безделья в последнее время отец Яков стал забавляться охотой на зайцев. Кто-то из прихожан донес на браконьера, и сегодня его вызвали в постерунок. В ожидании ареста, чтобы
Опрокинув кружку с пивом в рот, он вытер губы рукавом подрясника и заговорил с затаенной обидой:
— Когда спаситель совершал свои чудеса в Галилее, даже там не было такого столпотворения, как в этой задрипанной Грибовщине… Не в обиду вам будь сказано, пане Хайкель, как известно, ваши соотечественники распяли нашего господа на кресте. Я всегда возмущался жестокостью этого поступка — наказать можно ведь и иным способом. Но когда я вижу такое безобразие, я сам готов распять этого дьявола, прости меня, господи, если я неправильно рассуждаю! — Священник перекрестился. «Живьем!» — Вот этими руками забивал бы в его гнусное тело гвозди!…
— Ой, что вы такое говорите, отец Яков! Кто бы он ни был, разве можно загонять гвозди в живого человека?!
— Сатана он, исчадие антихристово, хоть и имеет облик человеческий!
— Вы только так говорите! По себе знаю: если бы дошло дело до этого, рука бы не поднялась!
— У меня-а?! — гость презрительно посмотрел на старика.
— И я так еще думаю, — не давая попу говорить, зачастил ресторатор, — что это сказка, будто евреи распяли Христа! Не могли наши этого сделать! Загонять гвозди в живого человека?! О-вэй, даже кур сами не режем, это делает резник в полосатом халате! Он режет, а раввин читает над ним Талмуд!
— Если уж быть точным, распинали не евреи, — согласился священник, — они только кричали: «Распни его, распни!..» Распинали же римские солдаты. И все это было от господа, ибо ни одна былинка, ни один волос не упадет с головы без воли его! Потому и послал господь римских легионеров…
— Не могли, не могли наши этого сделать! — твердил ресторатор, задумчиво глядя поверх головы отца Якова и невнимательно слушая его, смысл последних слов дошел к нему не сразу. — Как вы сказали, отец?! — встрепенулся он вдруг. — Вы сказали, что его распяли римские солдаты?!
Но и священник думал о своем. В приступе отчаяния он воздел руки.
— Боже милостивый, прости мне, грешному, что низвожу тебя с вершин твоего могущества! Да не увидит обиды твоя божественная суть, что произношу имя твое рядом с именем смердящего холопа! Покорно тебя молю — пришли, наконец, легионеров своих, пусть они священными мечами, огненными пиками пронзят и истребят омерзительное чудище, выращенное грибовщинским дьяволом и сектантом! Образумь, святой боже, тысячи несчастных, что находят утешение в грибовщинской юдоли!
Ширма раздвинулась. Из закутка в засаленной свитке и заскорузлых сапогах вышел Альяш. Ни на кого не глядя и не сказав ни слова, он положил перед Хайкелем монету в пять злотых с профилем Пилсудского и неуклюже побрел с неразлучной торбой к выходу. Вслед за ним из-за ширмы, пререкаясь и возбужденно жестикулируя, вышли сын Хайкеля и его зять.
Забыв про попа, Хайкель с нескрываемой завистью и восхищением осмотрел своих счетоводов и стеганул их фартуком.
— Ай, мишугинэ! Видали вы таких?! Они еще даже не поели!.. Идите скорей обедать, марш!