Вершина Столетова
Шрифт:
Это, наверное, часто так бывает: пока человек рядом, ты как-то не торопишься узнать о нем то или это. А вот разошелся, разъехался с ним в разные стороны и сразу почувствовал вдруг обострившийся интерес к его жизни, понял, что самое-то важное в нем ты, в общем, так и не узнал.
Что за человек Федор? И кто эта встретившая его женщина с девочкой? Почему он уехал от них, а теперь вот снова вернулся? Никто уже не мог ответить на эти вопросы, и потому, может быть, они так настойчиво, снова и снова лезли в голову. Хотелось знать,
Бывает, возьмешься читать чем-то захватившую тебя с первых же страниц книгу, дойдешь, что называется, до самого интересного места, и как раз на том месте, по какой-то неотложной причине, тебя прервут, а то и вовсе книгу заберут. Немного подосадуешь, а потом начинаешь думать-гадать: как там да что будет дальше с героями книги.
Книгу своей жизни Федор лишь чуть-чуть приоткрыл передо мной, но получилось так, что открыл на самых важных, самых интересных страницах. Хотелось заглянуть в продолжение, хотелось знать, что будет дальше, чем будут заполнены новые страницы.
Но как и что будет дальше — этого пока не знал и сам Федор. Потому, надо думать, он и ехал в таком тревожном напряжении, потому и говорил мало, говорил, не договаривая…
У какого-то французского писателя приходилось читать: как плохо, что мы не знаем, что будет с нами через месяц, через год, через десять лет… Как хорошо, что мы этого не знаем!
Месяца через два, если не больше, уже на переломе лета, опять случилось мне быть почти в тех же местах, где сошел Федор с поезда.
Колеся проселками, я как-то к вечеру попал в один колхоз.
И вот, сидя в правлении этого колхоза и слушая, как председатель разговаривал по телефону с каким-то Федором, а повесив трубку, еще и ругнул его «чертом косоруким» за то, что тот требовал чего-то такого, что заставило председателя и раз и два поскрести лысину, я вспомнил о дорожном знакомстве и спросил, а что это за человек Федор.
— Что за человек? — Председатель опять почесал затылок, потом взял со стола резное деревянное пресс-папье, покрутил его в руках, подумал. — Столяр он. И как работник — дай бог. Это так я его косоруким, между прочим, руки у него золотые… А как человек… — еще подумал, подыскивая нужное слово, — человек, как бы сказать, с чудинкой. Непохожий какой-то. Строгает, строгает, а потом вдруг, ни с того ни с сего возьмет стружину посмолистее и начнет ее на свет разглядывать, нос в нее воткнет, нюхает. И думает о чем-то, будто и он и не он это делает…
«Не мой ли знакомый?» — подумал я. А председатель менаду тем продолжал:
— В больничку нашу, где его жена работает… — тут он на секунду запнулся, — да, теперь, считай, уже жена, недавно расписались. Так вот в больничку для ребятишек, которым там тоже бывать случается, всяких стульчиков, полочек, игрушек понаделал. Да все так здорово. Я говорю, выписывай счет, оплатим, не такой уж бедный колхоз. А он рассмеялся, будто я неумное что сказал. «Чудак, —
«Нет, пожалуй, это не тот Федор, какого я знаю…»
— А то как-то раз, — председатель, должно быть вспомнив что-то, добродушно усмехнулся, — за дворами дело было, он там рамы у коровника чинил — гляжу, стоит и куда-то в поле смотрит. Да так-то пристально, ну будто дело делает. Подхожу, стал рядом, гляжу — за полями, над лесом радуга горит. Неужто на нее воззрился мужик? На нее! А меня заметил еще и пригласил: гляди-ка, мол, какая красота, будто и он и я эту красоту в первый раз увидели…
Председателя вызвали по какому-то срочному делу, и он заторопился.
— В другой раз доскажу. А то так, если интересно, сам сгуляй в соседнее село, в Чистую Поляну — он там живет, Федор-то. После объединения это вторая бригада колхоза. Как войдешь — не то седьмой, не то восьмой дом на левой руке. Да там спросишь…
Я, конечно, «сгулял» до Чистой Поляны. Было туда каких-нибудь два километра, и через полчаса я уже входил в раскинувшееся на берегу реки зеленое, очень уютное село. Школу на околице окружали высокие тополя; еще какое-то большое белое здание, должно быть больница, тоже все было в зелени; позади домов тянулись густые сады.
Вот и седьмой дом на левой руке.
Я открыл калитку, спросил у сидевшей в глубине двора на крыльце старухи, здесь ли живет столяр Федор. Старуха внимательно посмотрела на меня из-под кустистых сердитых бровей:
— А тебе по какому делу он надобен?
По бровям этим, по другим чертам хмуроватого лица в старухе угадывалась мать Федора, и я, осмелев, подошел поближе. Только как объяснить ей, зачем и почему я пришел? Я сказал, что нужен мне ее сын не по делу, а просто так: нам с ним как-то приходилось встречаться.
— А откуда тебе известно, что я — мать? — все так же строго спросила старая женщина. — Мы-то с тобой первый раз видимся… Да ты присядь. Он, должно, скоро заявится, разве что в больницу за Верой зашел.
Я не очень связно начал объяснять, как и чем Федор похож на мать, про строгость, про хмурость что-то сказал.
— Строгай, говоришь? Сердитай? — Старуха тихонько усмехнулась. — Да ты, видно, парень, или совсем не знаешь Федора, или с кем-то путаешь. Строгай! — еще раз повторила она, нажимая на «а». — Если бы строг! Это только с виду. Стеснительный до края, дите малое, для всех доброе. А строгостью это он только закрывается.
Я уже начал сомневаться: и в самом деле, не померещилось ли мне сходство, тот ли Федор, которого я знаю, живет в этом доме?
— Если хочешь знать, строгости-то ему и не хватает. — Женщина тяжело вздохнула. — И это ладно, баба такая попалась, что доброту его в свою пользу не оборачивает… Ничего не скажу: согласно живут. Правда, чудно как-то, непонятно. Другой раз усядутся вечером здесь, на крыльце, и сидят молчком, ровно не женатые, на реку да друг на дружку глядят. А то в лес как-то пошли, цельный день прошатались, а ни грибов, ни ягод, так, самую малость. И ладно бы лето не грибное…