Вершина Столетова

Шуртаков Семён Иванович

Послышались шаги. Горланов прошел в дальний от двери угол сеней и, вероятно, уселся на стоявшую там кровать.

Снова отворилась дверь избы.

— Приветствую и поздравляю тебя, Зиночка, — ораторским голосом загремел Горланов.

— С чем бы это?

— Ну как же. Ты теперь имеешь шанс занять мое место: директор, как это ни грустно, утвердил мою отставку.

Мужские голоса, тяжелая поступь многих ног приблизились к крыльцу.

— А вот и герои колхозных полей. Привет, привет! Федюня, друг гречишный!..

Михаилу

слышно было, как трактористы раздеваются, наливают воду в умывальник.

— Ну, как вы тут без меня? — осведомился Горланов. Он, должно быть, закурил: послышалось ширканье спички и глубокий выдох. — Прошу угощаться. Первый сорт «Г».

— Да ничего. Туговато, конечно, но ничего, обходимся, — ответил Филипп Житков. — А папиросы-то у тебя действительно…

— Эх, Филипп, Филипп, земляная натура, никакого чутья к тонким ароматам. Тебе бы все махру да самосад жрать… Ну, ребята, а как бригадир? По-прежнему свирепствует?

— Ой, не говори, рвет и мечет, — в голосе Маши Рябинкиной слышался смех, но Горланов не заметил этого.

— Вы-то, может, еще не в курсе дела, а для меня картина теперь прояснилась до самого горизонта.

— А что такое? — спросил Пантюхин и шумно высморкался.

— Ну как же! — протяжно воскликнул Горланов. — В МТС график соревнования во всю стену, и на нем самыми крупными буквами фамилия нашего бригадира да еще Галышева из десятой.

— И что? — перестав стучать умывальником, еще раз спросил Пантюхин.

— Как что? Да ты что, Федюня, дошкольный младенец, что ли, не понимаешь таких прописных вещей? Карьеру себе пробивает, за славой тянется…

— Ну, насчет карьеры-то потише, не такой он, чтобы… — Заглушив последние слова Пантюхина, опять загремел умывальник, заплескалась вода.

— Что там потише. Подмочил свой авторитет, а теперь на наших костях просушивает. А с чего, ты думаешь, он так взъелся на всех, из кожи лезет?

— Положим, не на всех…

— А что такое карьера? — спросил Зинят Ихматуллин.

— Карьера — это, Зинят, такая скверная штука, что о ней не стоит и говорить… Это… это, понимаешь, когда человек старается, ну беда… как старается, чтобы его похвалили или еще там как отметили.

— Однако что тут плохого? Совсем хорошо! Надо стараться, обязательно надо.

— Ну вот, попал пальцем в лужу. Понял, называется! — Горланов пренебрежительно фыркнул.

— Как объяснил, так и понял. Хорошо понял.

— Ну, старайся, старайся. Ему такие старатели, вроде тебя да Филиппа, как раз и нужны. — Голос у Горланова: потерял обычную парадность, стал нервным и злым. — Старайтесь, — опять повторил он. — Зашибайте деньгу. Филиппу — детишкам на молочишко, а тебе надо — жених уж! — на гармонию, сапоги со скрипом… А я за копейку себя давить не стану. Я не того пошибу, донор веттер. А нужно — так найду работу и почище…

— Эх ты-и, донор веттер! — почти нараспев

проговорил Филипп Житков. Похоже, что он зачем-то уходил в дом и только что вернулся. — В голове у тебя ветер — вот что. Большой уже лоботряс, а не понимаешь, что на себя, а не на дядю работаем. Эх… Да обеспечь меня дармовой жизнью и по сто грамм каждый день давай перед обедом — разве я соглашусь без работы?

— Ну, по баночке-то для сугрева тела, это бы никогда не помешало, — прищелкнув языком, вставил Пантюхин.

— Не соглашусь, — продолжал Житков. — Я и про тебя думал, что машины любишь, потому и в трактористы пошел. А тебе, оказывается, где бы ни работать, лишь бы не работать. Работник!

— Какой ты шибко идейный стал, Филипп, просто никакого спасу нет. — Горланов зло засмеялся. — Тебя бы в бюро пропаганды, темную массу агитировать, мозги вправлять.

— Они у тебя набекрень, это верно…

— Да что ты на меня набросился? Что пристал, как березовый лист к мокрому месту? — пытался отшутиться Горланов, но голос его выдал: он хотел это сказать непринужденно-весело, а получилось натянуто и жалко, как тогда, когда Михаил выгнал его, а он, еще не совсем понимая, что произошло, переспросил: «Как иди? Куда?»

Житков что-то сказал еще и застучал сапогами по ступенькам — наверное, пошел домой.

В сенях на минуту стало тихо, потом Пантюхин, видимо, что-то жуя, невнятно спросил:

— Ну, а как ты теперь?

— А ничего, — уже оправился Горланов, — я еще покажу, кто из нас настоящий работник. Дай мне только вырваться на оперативный простор.

— Да, дорога у тебя на все четыре! — поддакнул Пантюхин и шумно вздохнул. — Только, друг, когда много сторон, часто бывает так, что идти-то и некуда…

— Ну, Федюня, это не совсем точно. Как говаривал один мой старый кореш: раз голова на плечах — значит, еще не все потеряно. Подадимся на строительство новой плотины. Там технический персонал во как требуется, с руками и ногами оторвут… А по секрету, — Горланов понизил голос, — так еще и неизвестно, чем здесь дело кончится… Смеется тот, кто смеется последним…

Дальше Михаил слышал только отдельные слова.

— Можно тут найти? — спросил Горланов.

— Были бы деньги, — мечтательно ответил Пантюхин.

— Тогда пошли. Где наше не пропадало! Угощу по старой дружбе…

По сеням некоторое время еще ходили, хлопали дверями, и, наконец, все стихло.

Михаил натянул сапоги и, стараясь не шуметь, слез с сеновала. В сенях никого не было. Он вышел в садик, оперся на плетень, закурил.

Вполнеба полыхал огнистый, разливной закат. Солнце, падая за горизонт, все дальше и дальше протягивало свои лучи, точно хотело зацепиться ими, чтобы еще подольше задержаться над землей. Солнечные лучи сквозными линиями пронизывали улицу, плетни, сады и были похожи на туго натянутые золотые нити.